Павел Фокин - Чехов без глянца Страница 5

Федор Дмитриевич Батюшков (1857-1920), фило­лог, литературный критик, соредактор журнала «Мир Божий»:

(1901) Наружность его много раз описывали. Я ном- ню, меня поразила только одна черта — высокий рост, более высокий, чем я представлял себе. Затем покоряли глаза и удивительно приятный тембр го­лоса. Болезнь чувствовалась в морщинах, в землис­том цвете лица, в чем-то потухающем за первым оживлением.

Виктор Петрович Тройное (1876-1948), инженер- экономист, служивший у С. Т. Морозова, и литератор: Зиму 1903-1904 годов Чехов провел в Москве. Он неохотно и как бы мимоходом говорил о своей бо­лезни. Но то, что он скрывал в разговоре, преда­тельски выдавал его внешний вид. Лицо осуну­лось, поблекло, на лбу залегли резкие морщинки. Заметно тронула и седина.

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (1874-1952), драматург, прозаик. переводчик, актриса, мемуаристка. В 1892-1893 годах выступала на сцене театра Корша в Москве. Публикации в газетах и журналах «Артист», "Русскиеведомости», «Русская мысль», «Северный Kyf/ьер» и др. Близкая знакомая Чехова:

Я изумилась происшедшей с ним перемене. Блед­ный, землистый, с ввалившимися щеками — он со­всем не похож был на прежнего А. П. Как-то стал точно ниже ростом и меньше. Трудно было поверить, что он живет в Ялте: ведь Это должно было поддержать его здоровье: все го- ворили, что в его возрасте болезнь эта уже не так опасна — «после сорока лет от чахотки не умира­ют», — утешали окружающие его близких. Но ника­кой поправки в нем не чувствовалось. Он горбился, зябко кутался в какой-то плед и то и дело подносил к губам баночку для сплевывания мокроты.

Сергеи Терентьевич Семенов (1868-1922), писатель: Последний раз я видел А. П. зимой, в год его смерти, в Москве. <...> У Антона Павловича недуг был в пол­ном развитии. Внешний вид его был вид страдальца. Глядя на него, как-то не верилось, что это тот преж­ний Чехов, которого я раньше встречал. Прежде всего поражала его худоба. У него совсем не было груди. Костюм висел на нем, как на вешалке.

Зинаида Григорьевна Морозова (1867-1947), вто­рая жена С. Т. Морозова:

Антон Павлович сидел на краешке тахты <...>. Я как раз проходила мимо. Мне бросилась в глаза унылая фигура Антона Павловича. Ноги были бес­помощно сложены, они были так худы и с такими острыми коленями, что но ним одним можно было судить о болезни Антона Павловича.

Исаак Наумович Альтшуллер:

В этом сыне мелкого торговца, выросшем в нужде, было много природного аристократизма не только душевного, но и внешнего, и от всей его фигуры ве­яло благородством и изяществом.

Иван Алексеевич Бунин:

Руки у него были большие, сухие, приятные.

Характер

Игнатий Николаевич Потапенко (1856-1929), про­заик, драматург; товарищ Чехова: Душа его была соткана из какого-то отборного ма­териала, стойкого и не поддающегося разложению от влияния среды. Она умела вбирать в себя все, что было в ней характерного, и из этого создавать свой мир — чеховский.

Алексей Сергеевич Суворин (1834-1912), издатель и книгопродавец, журналисту драматург, публицист, теа­тральный деятель, библиофил. Редактор-издатель газе­ты «Новое время». Автор издательских проектов «Деше­вая библиотека» (издания классики), «Вся Москва» и «Весь Петербург» (ежегодные справочные издания). В 1895 году открьи в Петербурге Малый драматический театр. Многолетний конфидент А. П. Чехова: Когда болезнь его еще не обнаруживалась, он отли­чался необыкновенной жизнерадостностью, жаж­дою жить и радоваться. Хотя первая книжка его «Су­мерки» и вторая «Хмурые» уже показывали, какой строй получают его произведения, но он не обнару­живал никакой меланхолии, ни малейшей склонно­сти к пессимизму. Все живое, волнующее и волную­щееся, все яркое, веселое, поэтическое он любил и в природе, и в жизни.

Игнатий Николаевич Потапенко:

Душа эта была какая-то необыкновенно правиль­ная. Бывают счастливцы с изумительно симметри­ческим сложением тела. Все у них в идеальной про­порции. Такое тело производит впечатление чару­ющей красоты.

У Чехова же была такая душа. Все было в ней — и достоинства, и слабости. Если бы ей были свойст­венны только одни положительные качества, она была бы так же одностороння, как душа, состоящая из одних только пороков.

В действительности же в ней наряду с великодуши­ем и скромностью жили и гордость, и тщеславие, рядом с справедливостью — пристрастие. Но он умел, как истинный мудрец, управлять своими сла­бостями, и оттого они у него приобретали харак­тер достоинств.

Зинаида Николаевна Гиппиус (в замуж. Мережков­ская; 1869-1945), поэтесса, литературный критик, про­заик, драматург, публицист, мемуарист. В 1899-1901 го­дах сотрудник журнала «Мир искусства». Организатор и член Религиозно-философских собраний в Петербурге (1901 1904), фактический соредактор журнала «Новый путь- (1903-1904):

Чехов, — мне, по крайней мере, — казался природ- но без лепи

Мы часто встречались с ним в течение всех последу­ющих годов, и при каждой встрече — он был тот же, не старше и не моложе <...>. Впечатление упорное, яркое, — оно потом очень помогло мне разобраться в Чехове как человеке и художнике. В нем много черт любопытных, исключительно своеобразных. Но они так тонки, так незаметно уходят в глубину его существа, что схватить и поня ть их нет возмож­ности, если не понять основы его существа. А эта основа — статичность.

В Чехове был гений неподвижности. Не мертвого окостенения: нет, он был живой человек, и даже редко одаренный. Только все дары ему были от­пущены сразу. И один (если и это дар) был дар не двигаться во времени.

Всякая личность (в философском понятии) — огра­ниченность. Но у личности в движении — границы волнующиеся, зыбкие, упругие и растяжимые. У Че­хова они тверды, раз навсегда определены. Что вну­три есть — то есть; чего нет — того и не будет. Ко вся­ком)'движению он относится как к чему-то внешне­му и лишь как внешнее его понимает. Для иного понимания надо иметь движение внутри. Да и все внешнее надо уметь впускать в свой круг и свя­зывать с внутренним в узлы. Чехов не знал узлов. И был такой, каким был, — сразу. Не возрастая — ес­тественно был он чужд и «возрасту». Родился соро­калетним — и умер сорокалетним, как бы в собствен­ном зените.

«Нормальный человек и нормальный прекрасный писатель своего момента», — сказал про него од­нажды С. Андреевский. Да, именно — момента. Вре­мени у Чехова нет, а момент очень есть. Слово же «нормальный» — точно для Чехова придумано. У него и наружность «нормальная», по нем, по мо­менту. Нормальный провинциальный доктор, с нор­мальной степенью образования и культурности, он соответственно жил, соответственно любил, соот­ветственно прекрасному дару своему — писал. Имел тонкую наблюдательность в своем пределе — и гру­боватые манеры, что тоже было нормально. Даже болезнь его была какая-то «нормальная», и никто себе не представит, чтобы Чехов, как До­стоевский или князь Мышкин, повалился перед невестой в припадке «священной» эпилепсии, оп­рокинув дорогую вазу. Или — как Гоголь, постился бы десять дней, сжег «Чайку», «Вишневый сад», «Трех сестер», и лишь потом — умер.