Артем Драбкин - Я дрался на Т-34. Третья книга Страница 50

Войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов в логове фашистского зверя, в городе Берлине, заканчивали уничтожение врага. Была освобождена Прага. Остатки вдребезги разбитого рейха доживали последние дни. Фюрер и Ева покончили с собой, Геббельс расправился жестоко со своей семьей и тоже покончил с собой. Это и многое другое давало основание считать, что победа близка.

9 мая включаем радио и слышим голос диктора Центрального радиовещания Синявского: Победа!

Что тут началось! Стреляли из чего только можно! Из танков, пулеметов, автоматов, даже пистолетов. Непрерывная стрельба шла минут десять-пятнадцать.

Конечно, решили отметить Победу. Я приказал заместителю по хозяйственной части приготовить для всего личного состава праздничный обед и норму установил не по 100 грамм, а двойную, или, как тогда говорили, «под копирку».

Я, командир 3-го танкового батальона Щербин со своим замполитом, мой замполит Саша Матвеев, командир мотострелкового батальона Павел Гусев с майором Акопяном – все собрались в ленинской комнате. Хозяйственники накрыли роскошный стол. На шесть человек поставили на стол шесть бутылок румынской водки, на этикетке которой красовался крестьянин в красной рубахе. Не выходя из-за стола, мы осушили каждый по «крестьянину». Такой дозы я лично никогда за свои 25 лет не принимал, но, как говорится, мы были «ни в одном глазу». В полном сознании взяли по фляжке спирта и поехали купаться на Дунай в Джурджу – решили продлить праздник.

Вода была еще холодной, но мы, подогретые алкоголем, холода не почувствовали. На обратной дороге заехали в корпусной медицинский батальон, где удалось еще и потанцевать с девушками из медсанбата. После всего этого благополучно вернулись в расположение бригады.

Комбриг Тимохин был в ярости. Его возмутила наша отлучка без разрешения. После этого случая наши пути совсем разошлись.

Я попросил, чтобы мне предоставили отпуск с поездкой на Родину. Отпуск закончился, и я вернулся в свою бригаду, но в ней я уже оказался неродным. Комбриг хотел избавиться в первую очередь от меня и от Щербина – Героев Советского Союза. Два комбата-фронтовика и не нюхавший пороху за всю войну комбриг в мире служить никогда бы не смогли. Так что вскоре Щербин был направлен в Ленинград на курсы офицеров бронетанковых войск, а мне дали направление в 19-ю механизированную дивизию в Болгарию.

Я прибыл в штаб, который дислоцировался в Старой Загоре, вблизи города Пловдив в Болгарии. Мне предложили штабную работу, но я хотел на командную должность и отказался.

Побыл за штатом некоторое время, затем попросился, чтобы меня откомандировали в отдел кадров Южной группы войск, который дислоцировался в городе Крайова в Румынии.

Прибыл в отдел кадров Бронетанковых войск, но по дороге решил сначала зайти в парикмахерскую. И тут произошла важная для меня встреча. В парикмахерской находился генерал Рязанский, которого я знал – он был преподавателем тактической подготовки на казанских курсах. Генерал тоже пригляделся ко мне, вижу – узнает. Уходя, сказал мне:

– Закончите стричься – зайдите!

Разумеется, через час я уже сидел у него в кабинете. Он занимал должность заместителя командующего по Бронетанковым войскам армии. У меня появилась надежда, что я буду снова при деле.

– Я вас хорошо помню, доложите, где воевали, в каких частях.

Я все доложил. Он остался доволен, да и Золотая Звезда придавала моим словам вес.

– Согласитесь на должность командира танкового батальона в 125-й гвардейский танковый полк 24-й гвардейской стрелковой дивизии? Батальон отстающий, много придется потрудиться, но, зная вас, вашу подготовку как танкиста, надеюсь, что справитесь.

Я с готовностью ответил:

– Трудностей я не боюсь. Приложу все силы и умение и постараюсь оправдать ваше доверие.

– А я в этом и не сомневаюсь: вы молоды и энергии у вас достаточно, – заключил генерал.

Так я оказался снова в должности командира 2-го танкового батальона 125-го гвардейского танкового полка, которым командовал подполковник Радько.

Полк дислоцировался в городе Сибиу. Батальон размещался в добротной казарме. Довольно сносная по тому времени материальная база, наличие полигона и танкодрома обеспечивали занятия по боевой подготовке, можно было по-настоящему взяться за дело.

В первую очередь я познакомился с офицерским составом батальона: заместителем по политический части был капитан Маношин, начальник штаба – капитан Гериев Махмуд, заместитель – капитан Румянцев, а заместителем по технической части – капитан Петраков. Был неплохой и командир 1-й танковой роты М. Ройтман. Несколько слабоват – командир 2-й танковой роты. Непонятно, почему генерал Рязанский считал батальон слабым и почему была получена неудовлетворительная оценка на инспекторской проверке.

Да, пришлось во всем разбираться, искать причины неудач. Я сам показывал, как надо делать, а если у кого-то не получалось, то требовал, чтобы неумеха тренировался больше других, и он, подчиненный, знал, что через какое-то время я с него спрошу. И всегда спрашивал. А это принцип – доверяй, но проверяй.

Так, повседневный упорный труд дал свои результаты. Ровно через год, как я вступил в должность командира, батальон на инспекторской проверке получил хорошую оценку, а я получил поощрение, сфотографирован у знамени части. Обещание, данное генералу Рязанскому, я выполнил. Батальон был лучшим подразделением не только в дивизии, но и в армии.

В начале 1947 года, где-то в феврале – апреле месяце, стали расформировываться многие корпуса, дивизии, в том числе и наша. После расформирования я получил направление войти с мая 1947 года в состав Грузинской стрелковой дивизии, которая дислоцировалась в Ахалцихе и Ахалкалаки Грузинской республики (Закавказский военный округ). Дальше служба пошла своим чередом.

Бараш Анатолий Михайлович

(Интервью Григория Койфмана)

Родился 10/9/1920 года в Петрограде. Мой отец, коренной петербуржец, окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, был адвокатом, при советской власти являлся одним из основателей городской коллегии адвокатов Петрограда.

Отец всегда был истинным патриотом России, но коммунистов и советскую власть не любил. Жили мы в районе Сенной площади. В 1929 году у нас отобрали квартиру и сделали из нее коммунальную, мы перебрались жить в квартиру бабушки, но и там нас «уплотнили» власти, в итоге на две наши семьи оставили только две комнаты в нашей же квартире.

В 1937 году отца арестовали, он просидел в тюрьме НКВД девять месяцев, а потом, когда сняли Ежова с поста наркома внутренних дел, отца внезапно выпустили из заключения, из тюрьмы он вернулся измученным инвалидом. Я учился в средней школе Е 38, находившейся в бывшем здании Александровской гимназии, и после десятого класса поступил в Ленинградский строительный институт. В комсомол не вступал, с моей анкетой и «непролетарским социальным происхождением» в ВЛКСМ не принимали. Тогда вообще творился невообразимый шабаш, комсомольские деятели выискивали среди студентов «социально чуждых», ЧСИРов (членов семей изменников Родины), студентов исключали «за фамилию», за «репрессированных родных», за «непролетарское происхождение», и я старался держаться подальше от всяких активистов. Через год из нашего института сделали Ленинградское военно-инженерное училище, и студентам, не желавшим становиться курсантами, предложили переводиться в другие вузы. Я поступил в Политехнический институт, на гидротехнический факультет, и до войны закончил три курса. В июне сорок первого, после ноты ТАСС, я был уверен, как и многие другие, что война скоро начнется, и, когда ночью 22 июня в воздухе был слышен гул самолетов, я не был удивлен или потрясен внезапностью германского вторжения.