Артем Драбкин - Я дрался на Т-34. Третья книга Страница 51

В 1937 году отца арестовали, он просидел в тюрьме НКВД девять месяцев, а потом, когда сняли Ежова с поста наркома внутренних дел, отца внезапно выпустили из заключения, из тюрьмы он вернулся измученным инвалидом. Я учился в средней школе Е 38, находившейся в бывшем здании Александровской гимназии, и после десятого класса поступил в Ленинградский строительный институт. В комсомол не вступал, с моей анкетой и «непролетарским социальным происхождением» в ВЛКСМ не принимали. Тогда вообще творился невообразимый шабаш, комсомольские деятели выискивали среди студентов «социально чуждых», ЧСИРов (членов семей изменников Родины), студентов исключали «за фамилию», за «репрессированных родных», за «непролетарское происхождение», и я старался держаться подальше от всяких активистов. Через год из нашего института сделали Ленинградское военно-инженерное училище, и студентам, не желавшим становиться курсантами, предложили переводиться в другие вузы. Я поступил в Политехнический институт, на гидротехнический факультет, и до войны закончил три курса. В июне сорок первого, после ноты ТАСС, я был уверен, как и многие другие, что война скоро начнется, и, когда ночью 22 июня в воздухе был слышен гул самолетов, я не был удивлен или потрясен внезапностью германского вторжения.

Войну ждали… Я сразу пошел записываться в истребительный батальон, формируемый из студентов Политеха, но уже примерно 30 июня меня вызвали по повестке в военкомат и спросили:

– Где желаете служить?

– На флоте.

– С этим проблем не будет. Идите домой, мы вас вызовем.

Дней через десять меня призвали и отправили в Ленинградское танковое училище, которое было развернуто на базе Ленинградских бронетанковых КУКС (курсы усовершенствования командного состава).

До этого в Питере было только танко-техническое училище. Я плохо себе представлял, что такое армия и танки. Помню, шел первый раз в училище, по дороге зашел в парикмахерскую, постригся, чтобы выглядеть прилично, но только попал в училищную казарму, как на входе столкнулся с сержантом с ножницами, который всех стриг под «нулевку». Весь наш курсантский набор состоял из образованных и взрослых людей: студентов и аспирантов городских вузов, инженеров ленинградских заводов, и только когда нас 20 августа вывезли в эвакуацию, в курсантские батальоны добавили восемнадцатилетних ребят. Нам объявили: срок обучения ускоренный – 9 месяцев.

– Куда было эвакуировано училище? Какие знания успели получить курсанты-танкисты за столь небольшой срок обучения?

Училище эвакуировали в Магнитогорск, наш набор – всего два курсантских батальона.

Толком нас воевать не научили, весь период пребывания в училище запомнился совершенно нерациональным использованием времени для подготовки танкистов.

Техники для обучения не хватало, в училище было всего несколько танков Т-26, и только ранней весной 1942 года, прямо перед нашим выпуском, в училище прибыли Т-34, Т-50 и БТ-7.

Тренировки на Т-26 тоже «дорогого стоили», из-за маленького размера башни при стрельбе из пушки локти девать было некуда, на этом танке стрельба ведется скрещенными руками, при этом левая рука поворачивает орудие, а правая – башню. Учебных классов было мало, почти все время мы проводили в поле, на морозе, где занимались «изучением тактики боя», ходили «пешим по-танковому». Хоть и кормили нас три раза в сутки, но питание было скудным, и можно сказать почти без натяжки, что мы влачили полуголодное существование. А про холода первой военной зимы и сейчас вспоминать страшно, у нас были только тонкие «курсантские» шинели и кирзовые сапоги, и когда начались морозы, то, сами понимаете, чем для нас являлся каждый выход в поле на занятия. Кроме того, курсантов могли запросто послать выкапывать из-под снега гнилые кочерыжки капусты с колхозных полей или отправить на заготовку леса, так что наша подготовка была откровенно слабой. Перед выпуском из училища каждый из нас имел всего 2–3 часа вождения танка, и мы провели только одну учебную стрельбу боевыми снарядами – в составе экипажа курсанты стреляли по три снаряда…

Наше моральное состояние тоже оставляло желать лучшего, и не только из-за голода, была еще одна причина – курсантский набор был сплошь «питерский», и когда до нас дошли слухи, что происходит в блокадном Ленинграде, то многие из-за переживаний за своих родных места себе не находили, ведь наши семьи остались в блокаде. Я на какое-то время потерял связь с родителями. Не знал, что с ними, что с моей одиннадцатилетней сестрой Женей.

Командиром курсантской танковой роты был капитан Погорельский, довольно приличный человек, а взводным нам поставили пехотинца, лейтенанта Василия Коробова, который с каким-то исступленным усердием лично занимался с нами штыковым боем… Вот вы, например, понимаете, зачем это было нужно танкистам на фронте? Я лично до сих пор понять не могу.

Коробов ежедневно перед строем, как «Отче наш», повторял свою любимую поговорку: «Армия – великая вещь! Она воспитывает воров, бандитов и хулиганов. И вас, студентов, она перевоспитает!» Еще одно явление стало для меня откровением. Резко менялось поведение тех, кого только вчера переодели в военную форму. Вроде собрали в батальоне «отборный человеческий материал», весьма образованных людей, но когда мы увидели, как «бывший интеллигент», поставленный на должность командира отделения или помкомвзвода, за считаные дни превращается в «шкуру» и «солдафона», начинает «рычать» на своих товарищей-курсантов и выслуживаться, то поняли, что способность сохранить в суровых армейских условиях культуру, порядочность и свои «довоенные» нравственные установки дана далеко не всем… Меня сначала назначили командиром отделения, но через пару месяцев сняли с этой должности. Я оказался «слишком мягким»: на своих ребят не орал как резаный и начальство «глазами не ел»… Не все ребята выдерживали «армейскую лямку», один наш курсант, парень из бывших аспирантов Ленинградской консерватории, полностью деморализованный голодом и тяжелой физической нагрузкой, стал «опускаться», и после очередной отсидки «на губе» его исключили из училища и списали в пехоту…

В училище я подружился с тремя ребятами. Впоследствии с двумя из них я получил назначение на фронт в одну танковую бригаду: Зяма Фукс, Витя Ястребов, а третий наш товарищ, Лева Пайор, попал в другую танковую часть.

О Викторе Ястребове надо рассказать отдельно: в его семье было семь братьев, и шестеро из них погибли на фронте. Витя погиб шестым из братьев, в своем первом бою.

Мы с ним служили в одной роте. Перед атакой он отдал свои документы комиссару роты, видно, чувствовал, что из боя уже не вернется… Так и получилось…