Николай Телешов - Записки писателя Страница 51

Помню это ясно потому, что Грузинский привлек меня в казначеи этого комитета и мне пришлось распутывать такие сложные многолетние дела, наткнуться на такие «чудеса» казначейских отписок и ухищрений, что страшно было принять на себя это запутанное и бездокументное дело долгого нерадения и общественной небрежности. Но в комитет вошли теперь новые, люди, прямые, энергичные, с именами, пользующимися безусловным общественным доверием, и решили дело осуществить во что бы то ни стало. С проектом памятника многие не были согласны, но, раз на конкурсе проектов он получил первую премию и был принят жюри для постановки на московской площади, оставалось только осуществить это к юбилейному сроку. Заслуга в этом деле Грузинского была очень значительная.

В частной, интимной жизни, в товарищеской среде Грузинский был всегда милым, остроумным, веселым и в то же время серьезным собеседником. Приезжая, что называется, в гости, он всегда привозил с собой что-нибудь очень интересное и прочитывал это своим друзьям. Работая над архивом Толстого, он иногда читал нам никому еще не известные варианты и целые главы из «Войны и мира» и других великих творений; при этом он комментировал тексты, и, я помню, эти чтения производили на слушателей сильное впечатление.

Известный литературовед Н. М. Мендельсон, сослуживец Грузинского по Румянцевскому музею (ныне Ленинская библиотека), рассказывал нам, как А. Е. Грузинский ежедневно своей медленной, тихой походкой направлялся в кабинет, где собраны были величайшие сокровища, которыми может гордиться русская культура, — художественные произведения Л. Н. Толстого, его дневники, его переписка вплоть до 1880 года. И когда мы входили туда и видели там Грузинского — спокойного, тихого, как-то гнездящегося среди этих ящиков, карточек, папок, — в общении с теми, кто приходил работать над этими сокровищами, чувствовалось, что он там в своей сфере. С необыкновенной тщательностью, доходящей до скрупулезности, работал он над исследованиями текстов, над установлением постепенных редакций, и чувствовалось в нем особое, глубокое проникновение в дух тех сокровищ и времен, которые он изучал.

Алексей Евгеньевич ценил красоту во всем и умел понимать ее. В этом было большое обаяние его бесед. Так же как и Белоусов, он был членом нашей «Среды», был директором Литературно-художественного кружка, членом товарищеского Книгоиздательства писателей, поставившего своей задачей бороться с частными эксплуататорами писательского труда, и некоторое время был заведующим нашим издательством. Как и вся наша группа, в течение четверти века обслуживавшая московскую общественность в самых широких размерах, Грузинский и Белоусов оба постоянно встречались и работали вместе в Кассе взаимопомощи литераторов и ученых, в Обществе деятелей периодической печати и литературы, в Литературно-художественном кружке, в Чеховском обществе, в Союзе писателей.

Менее чем за месяц до смерти Белоусова (он умер 7 января 1930 года) несколько старых друзей, в их числе и Грузинский, по желанию самого больного, собрались у его постели в день его рождения, 10 декабря, когда ему исполнилось шестьдесят шесть лет. Болен он был тяжело и в сущности безнадежно. Все это сознавали, да и сам он отлично понимал свое положение. Он был тем не менее весел в этот вечер, насколько может быть весел человек, который знает, что его дни сочтены. Это сознание не покидало его ни на минуту; он видел, что умирает, но старался не показывать это своим друзьям, хотя все это невольно прорывалось даже среди шутливых разговоров. Между прочим, он говорил, что вот ему сегодня шестьдесят шесть лет, и когда он подсчитал всякие выпуски своих сочинений, то оказалось, что их к сегодняшнему дню вышло в свет в различных изданиях тоже шестьдесят шесть.

— А вот шестьдесят седьмой вещи я уже не издам, — невольно прорвалось у него среди беседы. — Да и шестьдесят седьмого года тоже, пожалуй, не проживу.

Не только года, но и месяца не протянул он с того дня. О нем нельзя не сказать, что это был человек с прекрасным и чистым сердцем, желавшим всюду и всем только добра. Все окружающие его любили и ценили именно за его душевную чистоту. В виде примера приведу письмо А. Е. Грузинского к Белоусову — последнее послание к умирающему другу от человека, любившего и ценившего его, который пережил своего друга всего лишь на две недели. В этом письме Грузинский, говоря о своих личных отношениях к Белоусову, выразил отношение большинства людей, знававших близко Ивана Алексеевича. Он так обобщил, так хорошо выразил это отношение, что под письмом этим, я уверен, подписались бы с радостью все старые друзья Белоусова.

Вот это письмо от 18 декабря 1929 года.

«Дорогой мой, милый старый друг, Иван Алексеевич. Слышу, что опять тебе стало нехорошо, и тоскую по тебе, и защемило мое, тоже нездоровое, сердце. Годы наши с тобой немалые и ненадежные, кто знает, когда и как придется опять свидеться после последней нашей встречи 10 декабря у тебя. И мне захотелось написать тебе то, что сейчас мне думается и чем полна душа.

Мы с тобой водили дружбу очень долго, пожалуй близко около сорока лет; сколько именно, я сейчас не вспомню, да оно и неважно; важно то, что, как далеко я ни углубляюсь в прошлое, я не помню времени, когда мы не были знакомы и дружны. Конечно, было оно, такое время, когда-то, но, повторяю, я забыл его, а во весь длинный ряд годов с тех пор, как я начал жить здоровым и крепким и молодым человеком, и до сегодня в моей душе твой милый образ стоит как близкий, и радушный, и дружественный. И мне хочется сказать тебе, что за все время я не помню не только поры, не помню ни одного дня, когда бы между нами прошла тень ссоры или неудовольствия. Для меня эти 30–40 лет дружбы с тобой полны ясного, ласкового света и тепла. И за эту безоблачность, которая не так уже часто бывает в жизни, мне хочется сказать тебе спасибо и от всей души тебя поцеловать.

Вот несколько слов, которые меня потянуло написать тебе, милый друг. Я знаю, что ты не сомневаешься в моем искреннем отношении, но надеюсь, что мой дружеский порыв, родившийся прямо из сердца, найдет созвучный отклик в твоей душе. Желаю тебе, милый друг, найти еще сил для борьбы с твоим недугом. Обнимаю тебя по-братски.

Предчувствие не обмануло Грузинского: утром в день похорон Белоусова с ним сделался тяжелый сердечный припадок, а через две недели, 22 января, не стало и его.

Самоучка

В восьмидесятых годах жил в Москве Алексей Иванович Слюзов, очень тихий и простой человек лет двадцати семи, среднего роста, с темной бородкой и ясными, добрыми глазами. Носил он обычно длинный сюртук и синюю косоворотку, а в карманах у него всегда лежали стихи — в рукописях, в гранках, в брошюрах. Особенностью его было не то, что он сочинял стихи, но то, что не писать стихов он не мог. В стихах была вся его радость, все его горе, в них была вся его жизнь. Это был крест его жизни, который, однако, он нес до гробовой доски с необыкновенной любовью и верил, что несет его он не зря.