Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 53

«Приехал твой отец, и то, что я вынес от него, прям-таки передать тебе не могу. Вот натура – разве не богаче всех наших книг и прений? Все, на чем ты и твоя сестра ставили дымку, он старается еще ясней подчеркнуть, и для того только, чтобы выдвинуть помимо себя и своих желаний мудрость приемлемого. Есть в нем, конечно, и много от дел мирских с поползновением на выгоду, но это отпадает, это и незаметно ему самому, жизнь с его с первых шагов научила, чтоб не упасть, искать видимой опоры. Он знает интуитивно, что когда у старого волка выпадут зубы, бороться ему будет нечем, и он должен помереть с голоду… Нравится мне он».

Клюев-отец не просто понравился Есенину. Своими мудрыми сентенциями он освободил его душу от тягостных сомнений. Раз уж так паршиво складываются обстоятельства, надо хотя бы использовать их в качестве «видимой опоры» – чтобы не упасть. Мудрость приемлемого? А ежели без эфтой мудрости на Руси не прожить и не выжить? У господина Ломана, конечно, своя игра и своя корысть. Хочет, чтоб и Есенин, как золотая рыбка, был у него на посылках. И чтобы «Голубень» открыто, типографским способом посвятил императрице. А пока, мол, переплетем «Радуницу», построим подарочный экземпляр: специально для государыни. И ведь не подхалимничает, без лести предан: великодержавный столп и оплот престола. Да и ему, «без-при-зорнику» и «без-домнику», чего уж юлить-таить, видимая опора. Без этой подпоры он, Есенин Сергей, старший и единственный сын, ничем не сможет помочь семье. Как бы широко его ни печатали. А помочь надобно. Отец из-за астмы в деревне который месяц мается, ни дров, ни сена для коровы не запасли, и купить не на что. Успокоившись, стал тщательно, не торопясь готовить к изданию «Голубень» и с легкой душой написал Анюте. От того июльского письма, судя по контексту, пространного, сохранилась одна-единственная страница. Но и этот обрывок свидетельствует: поэт если и преувеличивал, то не слишком, когда весной 1921 года говорил Ивану Грузинову: «У меня была настоящая любовь. К простой женщине. Об этом никто не знает… Она умерла. Никого я так не любил». Вот этот по капризу случая уцелевший клочок: «Я еще не оторвался от всего того, что было, поэтому не проломил в себе окончательной ясности. Рожь, тропа такая черная и шарф твой, как чадра Тамары. В тебе, пожалуй, дурной осадок остался от меня, но я, кажется, хорошо смыл с себя дурь городскую. Хорошо быть плохим, когда есть кому жалеть и любить тебя, что ты плохой. Я об этом очень тоскую. Это, кажется, для всех, но не для меня. Прости, если был груб с тобой, это напускное, ведь главное-то стержень, о котором ты хоть маленькое, но имеешь представление. Сижу, бездельничаю, а вербы под окном еще как бы дышат знакомым дурманом. Вечером буду пить пиво и вспоминать тебя. Если вздумаешь перекинуться в пространстве, то напиши. Капитолине Ивановне и Клавдию с Марфушей поклонись».

Рассекречивание чужих тайн и при избытке документированного материала задача не из простеньких, а при острой документальной недостаточности превращается в головоломку. И все-таки кое-какие предположения сделать можно. Н. И. Гусева-Шубникова в книге «Поэмы Есенина» уже обратила внимание на то, что Есенин сравнивает шарф Анны с чадрой княжны Тамары, героини лермонтовского «Демона». Но, к сожалению, дальше констатации факта как такового не пошла: дескать, «в этих строках есть явный отзвук строк из поэмы М. Ю. Лермонтова “Демон” (1829–1839)». На мой же взгляд, и грузинская красавица, и ее «чадра» упомянуты в письме не только потому, что Анна, закутавшись в шарф, становилась слегка похожей на княжну Тамару, как ее изобразил Врубель на знаменитых иллюстрациях. Есенин конечно же видел эти работы, после смерти художника они широко и публиковались, и выставлялись. Наверняка прочел и биографию автора «Демона», написанную П. А. Висковатовым (1891). А если видел и читал, значит, знал, что в легендарной поэме зашифрована («заперта на замок тайного слова», Есенин, «Ключи Марии») история любви поэта к подруге юных дней Варваре Александровне Лопухиной, чувство к которой Михаил Юрьевич пронес через всю свою жизнь, несмотря на дальнейшие увлечения. Не исключено, что знает об этом и Анюта, как-никак, а она девушка из учительской семьи; во всяком случае, Есенин не объясняет ей, кто такая Тамара и почему носит «чадру». А вот начальная фраза: «Я еще не оторвался от всего того, что было, поэтому не проломил в себе окончательной ясности» – легкокасательно, по-есенински перекликается, аукается уже не с Лермонтовым, а с пушкинским: «Прошла любовь, явилась муза, и прояснился темный ум». Когда проломится к ясности, напишет: «Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды. И не искать следа… Со снопом волос своих овсяных Отоснилась ты мне навсегда…» Но в момент написания письма (до 10 июля 1916 года) полной ясности еще не было…

Поняла ли Анна Алексеевна Сардановская, простая душа, этот (двойной) намек? Вряд ли. Слишком тонок! Впрочем, может, что-то и почуяла, но не умеет выразить словом не внятное и ей самой состояние. Счастливая невеста хорошего человека, верного, любящего, великодушно простившего любимой девушке недавнее «сумасшедшее» увлечение, на виду у всей деревни – а в деревне все знают все и про всех – гуляет по ночам с детским своим «ухажером», о котором столько лет даже не вспоминала? Не вспоминала, да не забыла, не нынешнего – прежнего. Вот только тот, прежний, был слишком робок, а нынешний… Мало что груб, так еще и хвастает «нехорошестью»: хочу, мол, чтобы любили и таким. Нехорошим он ей не нравится. А ежели не нравится, зачем вступает в переписку? Анна Алексеевна Сардановская, в замужестве Олоновская, не знает ответа на коварный и вечный вопрос. Не по возрасту он ей и не по уму: «явилось большое желание», и все тут. Оттого и письмецо получается пустоватое, осторожное, не такое, какого ждет от нее Сергей: «Совсем не ожидала от себя такой прыти – писать тебе, Сергей, да еще так рано, ведь и писать-то нечего, явилось большое желание. Спасибо тебе, пока еще не забыл Анны, она тебя тоже не забывает. Мне несколько непонятно, почему ты вспоминаешь меня за пивом, не знаю, какая связь. Может быть, без пива ты и не вспомнил бы? Какая великолепная установилась после тебя погода, а ночи – волшебство! Очень многое хочется сказать о чувстве, настроении, смотря на чудесную природу, но, к сожалению, не имею хотя бы немного слов, чтобы высказаться. Ты пишешь, что бездельничаешь. Зачем же так мало побыл в Константинове? На праздник, 8-го было здесь много народа, я и вообще все достаточно напрыгались, но все-таки – А. С.»

Письмо давным-давно опубликовано, но до сих пор не отрефлектировано. Между тем процитированный текст, если читать его как письмо девушки, которая в воспоминаниях поэта осталась лучистой и светлой, как снег, напрямую отсылает нас к поэме «Анна Снегина». Во-первых, потому что письмо А. С., как и другой А. С.(Снегиной) беспричинно («Письмо как письмо. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал»). Во-вторых, потому, что полуфинальные сцены реального романа Сергея Есенина и Анны Сардановской, как и в поэме, развертываются на фоне прекрасного и ставшего еще прекрасней после его внезапного отъезда лета. Судите сами. В жизни: «Какая великолепная установилась после тебя погода, а ночи – волшебство!» В поэме: «Есть что-то прекрасное в лете, А с летом прекрасное в нас».