Павел Фокин - Чехов без глянца Страница 53

Все это могло вскружить голову хоть кому, только не Чехову. Возвращаясь вместе с Чеховым после «прощального гуся» на извозчике, я был озадачен странной задумчивостью, затуманившей его лицо, и на мой попрек он как-то машинально, не глядя на меня, проговорил:

— Все это очень хорошо и трогательно, а только я все думаю вот о чем...

— Есть еще о чем думать после таких оваций! — не­вольно вырвалось у меня.

Чехов нахмурился, что я его прервал, и продолжал:

— Я все думаю о том... что-то будет через семь лег? — И с тем же хмурым видом настойчиво повторил: — Что-то будет через семь лет?..

Как раз через семь лет было в Петербурге... пер­вое представление чеховской «Чайки».

i888. «По морям Черному, Житейском)7 и Каспийскому»

Антон Павлович Чехов. Из письма М. П. Чекового Фес досия., 14 июля 1888 г.:

Дорога от Сум до Харькова прескучнейшая, от Харькова до Лозовой и от Лозовой до Симферопо ля можно околеть с тоски. Таврическая степь уны ла, однотонна, лишена дали, бесколоритна <...>. Су дя по степи, по ее обитателям и по отсутствии того, что мило и пленительно в других степях Крымский полуостров блестящей будущности н< имеет и иметь не может. От Симферополя начина ются горы, а вместе с ними и красота. Ямы, горы ямы, горы, из ям торчат тополи, на горах темнеют виноградники — все это залито лунным светом, ди ко, ново и настраивает фантазию на мотив гоголев ской «Страшной мести». Особенно фантастичн< чередование пропастей и туннелей, когда видиии то пропасти, полные лунного света, то беспросвет ную, нехорошую тьму... Немножко жутко и прият но. Чувствует ся что-то нерусское и чужое. В Се вас тополь я приехал ночью. 1ород красив сам по себе красив и потому, что стоит у чудеснейшего моря Самое лучшее у моря — это его цвет, а цвет описат! нельзя. Похоже на синий купорос. Что касается па 254 роходов и кораблей, бухты и пристаней, то прежд<

всего бросается в глаза беднос ть русского человека. Кроме «поповок», похожих на московских купчих, и кроме 2-3 сносных пароходов, нет в гавани ниче­го путного. <...> Ночевал в гостинице с полтавским помещиком Кривобоком, с к<ото>рым сошелся до­рогой.

Поужинали разварной кефалью и цыплятами, на­трескались вина и легли спать. Утром — скука смертная. Жарко, пыль, пить хочется... На гавани воняет канатом, мелькают какие-то рожи с крас­ной, как кирпич, кожей, слышны звуки лебедки, плеск помоев, стук, татарщина и всякая неинте­ресная чепуха. Подойдешь к пароходу: люди в от­репьях. нотные, сожженные наполовину солнцем, ошалелые, с дырами на плечах и спине, выгружа­ют портландский цемент; постоишь, поглядишь, и вся картина начинает представляться чем-то та­ким чужим и далеким, что становится нестерпи­мо скучно и не любопытно. Садиться на пароход и трогаться с якоря интересно, плыть же и беседо­вать с публикой, которая вся целиком состоит из элементов уже надоевших и устаревших, скучнова­то. Море и однообразный, голый берег красивы только в первые часы, но скоро к ним привыка­ешь; поневоле идешь в каюту и пьешь вино. Берег красивым не представляется... Красота его преуве­личена. Все эти гурзуфы, Массандры и кедры, вос­петые гастрономами по части поэзии, кажутся с парохода тощими кустиками, крапивой, а пото­му о красоте можно только догадываться, а видеть ее можно разве только в сильный бинокль. До­лина Пела с Сарами и Рашевкой гораздо разнооб­разнее и богаче содержанием и красками. Глядя на берег с парохода, я понял, почему это он еще не вдохновил ни одного поэта и не дал сюжета ни од­ному порядочному художнику-беллетристу. Он рекламирован докторами и барынями — в этом 255

вся его сила. Ялта - это помесь чего-то европей­ского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то ме­щански-ярмарочным. Коробообразные гостини­цы, в к<ото>рых чахнут несчастные чахоточные, наглые татарские хари, турнюры с очень откро­венным выражением чего-то очень гнусного, эти рожи бездельников-богачей с жаждой грошовых приключений, парфюмерный запах вместо запаха кедров и моря, жапкая, грязная пристань, груст­ные огни вдали на море, болтовня барышень и ка­валеров. понаехавших сюда наслаждаться приро­дой, в которой они ничего не понимают. — все это в общем дает такое унылое впечатление и так вну­шительно. что начинаешь обвинять себя в преду­беждении и пристрастии.

Спал я хорошо, в каюте I класса, на кровати. Ут­ром в 5 часов изволил прибыть в Феодосию - се- ровато-бурый, унылый и скучный на вид городиш­ко. Травы нет, деревца жалкие, почва крупнозер­нистая, безнадежно тощая. Все выжжено солнцем, и улыбается одно только море, к<ото>рому нет де­ла до мелких городишек и туристов. Купанье до того хорошо, что я, окунувшись, стал смеяться без всякой причины. Суворины, живущие тут в самой лучшей даче, обрадовались мне; оказалось, что комната для меня давно уже готова и что меня дав­но уже ждут, чтобы начать экскурсии. Через час после приезда меня повезли на завтрак к некоему Мурзе, татарину. Тут собралась большая компа­ния: Суворины, главный морской прокурор, его жена, местные тузы, Айвазовский... Было подавае­мо около 8 татарских блюд, очень вкусных и очень жирных. Завтракали до 5 часов и напились, как са­пожники. Мурза и прокурор (еще не старый пи­терский делец) обещали свозить меня в татарские деревни и показать мне гаремы богачей. Конечно, поеду.

Антон Павлович Чехов. Из письма И. Л. Щеглову. Фео­досия, 18 ию;1я 1888 г.:

Живу в Феодосии у генерала Суворина. Жарища и духота невозможные, ветер сухой и жесткий, как переплет, просто хоть караул кричи. Деревьев и травы в Феодосии нет. спрятаться некуда. Остает­ся одно — купаться. И я купаюсь. Море чудесное, си­нее и нежное, как волосы невинной девушки. На бе­регу его можно жить 1 ооо лет и не соскучиться. Целый день проводим в разговорах. Ночь тоже. И мало-помалу я обращаюсь в разговорную машину. Решили мы уже все вопросы и наметили тьму но вых, еще никем не приподнятых вопросов. Гово­рим, говорим, говорим и, по всей вероятности, кон­чим тем, что умрем от воспаления языка и голосо­вых связок. Быть с Сувориным и молчать так же нелегко, как сидеть у Палкина и не пить. Действи­тельно. Суворин представляет из себя воплощен­ную чуткость. Это большой человек. Б искусстве он изображает из себя то же самое, что сеттер в охоте на бекасов, т. е. работает чертовским чутьем и все­гда горит страстью. Он плохой теоретик, наук не проходил, многого не знает, во всем он самоучка — отсюда его чисто собачья неиспорченность и цель­ность, отсюда и самостоятельность взгляда. Будучи беден теориями, он поневоле должен был развить в себе то, чем богато наделила его природа, понево­ле он развил свой инстинкт до размеров большого ума. Говорить с ним приятно. А когда поймешь его разговорный прием, его искренность, которой нет у большинства разговорщиков, то болтовня с ним становится почти наслаждением.