Максим Чертанов - Дюма Страница 53

Жирарден решил основать более солидную газету и «подсадить» на нее читателя. Он ввел постоянные рубрики (до него так не делали) и нашел гениальное решение использовать «подвал» — место, куда сваливали не вошедшую в рубрики информацию (родители «подвала» во Франции — Жюльен Жоффруа и Луи Франсуа Бертен, газета «Дебаты»): печатать там романы с продолжением (не серию очерков, как в «Обозрении двух миров» печатали того же Дюма, там можно пропускать, а связное повествование). Не подписавшиеся на газету могли купить «подвал» за отдельную плату. Что же касается политики — умеренность и аккуратность.

Неясно, Дюма предложил Жирардену сотрудничество или наоборот, но первым жильцом «подвала» стала «Графиня Солсбери». Жирарден видел, что автор работает быстро, чисто, не капризничает, отдал ему также театральную рубрику: один франк за строку. Первый номер «Прессы» — подписная цена 40 франков, вдвое ниже подобных изданий, — вышел 1 июля, во втором номере была статья Дюма «Об аристократической трагедии, буржуазной комедии и народной драме», а с 15-го пошла «Солсбери» под названием «Царствования Филиппа VI и Эдуарда III Английского» и печаталась до сентября (первое книжное издание: «Дюмон», 1839). По сравнению с «Изабеллой Баварской» Дюма осмелел, ввел массу выдуманных героев и сюжетных линий, получилось тяжеловато, 600 персонажей, за которыми не уследишь, стиль по-прежнему неотличим от Скотта, реплики длинные, на страницу — не похоже на то, что потом назовут стилем Дюма. Но публике понравилось. Тираж «Прессы» за полгода вырос до 12 тысяч экземпляров, а вскоре достиг 40 тысяч; появившийся одновременно с нею конкурент, «Век», издаваемый Арманом Дютаком на деньги Барро, до романов с продолжением додумался не сразу, больше писал о политике и приотстал.

Партийная пресса была в гневе, «Национальная» назвала Жирардена проходимцем, Каррель не гнушался оскорблениями личного характера, Жирарден грозился, в свою очередь, рассказать о сексуальной жизни «идейных» редакторов. Карреля любили, Жирардена — нет (слишком успешный, «делец»), но говорили, что Каррель нарывается, пытались отговорить от дуэли. Но оба были бретеры и забияки. После обмена оскорблениями стрелялись 22 июля: Жирарден ранен легко, Каррель — смертельно. В полиции секунданты показали, что все было по правилам, стреляли одновременно. Каррель умирал долго и страшно, описание его мук на страницах «Национальной» почти тождественно описанию страданий Пушкина — недаром в «Записках д’Аршиака» Л. Гроссмана русский говорит о французе: «Мужественный характер, славная смерть». Вот и не стало одного из славной четверки… В день похорон на кладбище Сен-Манде собралась десятитысячная толпа, другой мушкетер, Бастид, стал редактором «Национальной», Жирарден, у которого был еще один вызов, от него отказался и больше не участвовал в дуэлях, а Верховный суд наконец издал указ, который рассматривал любую дуэль как попытку убийства, кассационный суд с ним согласился. Присяжные, правда, упрямо продолжали оправдывать дуэлянтов, но дуэли со смертельным исходом стали редки: если с 1827-го по 1837-й убивали по 13 человек в год, то теперь по четыре-пять, а после 1848 года не больше двух.

Дюма на похоронах был в сложном положении: его знакомые называли Жирардена убийцей, с другой стороны — Каррель первый начал и с ним отношения давно испортились. «Век» сообщил, что Дюма расторг договор с «Прессой». Но он этого не сделал. Среди бесчисленных его статей в «Прессе» была анонимная серия с 12 по 25 августа 1836 года (авторство установили только в XX веке) — «Письма с Капри» о злоключениях в Италии: некто Эдмон проехал по маршруту Дюма, претерпел аресты и депортации и осел на Капри, откуда якобы слал ядовитые заметки о династии неаполитанских Бурбонов: «Фердинанд II… вступил на престол без природного гения, без опыта, без образования, взял скипетр, как дитя погремушку…» 22 августа пало правительство Тьера: в 1833-м умер испанский король Фердинанд VII, по завещанию трон достался его дочери, его брат Дон Карлос поднял восстание, Тьер требовал помочь королеве и усилить влияние Франции, Луи Филипп, не желавший ввязываться в международные конфликты, отправил его в отставку, и премьером стал Луи Моле, человек бесцветный и молча делавший то, что велел король; наступила совсем беспросветная скука… 31 августа в «Варьете» премьера «Кина», успех оглушительный, автор воспрянул духом. Вообще, кажется, все у него наладилось, есть постоянная работа в «Прессе», он созрел для нормальной семьи и с согласия Иды забрал у кормилицы свою дочь (ее матери было наплевать); девочка к мачехе привязалась.

В сентябре новое знакомство с умной женщиной и опять — мимо. «Графиня Даш» — Габриель Анна де Куртира, разорившаяся вдова маркиза Пуалуде Сен-Мар (1804–1872), образованная женщина, хороший психолог, автор мемуаров «Портреты современников» (1864); об Иде она говорила, что, если бы у той были мозги, она бы создала Дюма нормальную семейную жизнь, но «она любила только себя». (Это неверно, падчерицу-то Ида полюбила.) О Дюма: «На него можно досадовать только издали… стараешься не поддаваться его обаянию, почти боишься его — до такой степени оно смахивает на тиранию… Он в одно и то же время искренен и скрытен. Он не фальшив, он лжет, подчас и не замечая этого…. Дюма искренне восхищается другими: когда заходит речь о Гюго, он оживляется, он счастлив, превознося Гюго… И это не наиграно — это правда. Он себя ставит в первый ряд, но хочет, чтобы и Гюго стоял бок о бок с ним… Он отзывчив к чужому страданию и в отличие от большинства из нас не убегает от этого зрелища. Он поддерживал многолетние отношения со скучнейшими людьми, потому что они в этом нуждались. Когда его друзьям было плохо, он бегал по Парижу с утра до ночи (даже если этого не требовалось), он проводил ночи у постели, заботился о них, переносил их, менял им простыни, и было не редкостью видеть его двое суток не спавшим, потому что он провел их рядом с больным…»

Тут наверняка сказывались его интерес к болезням и желание быть в центре событий, но вообще он был жалостлив и писал об этом не без иронии. «Болтовня», 1860 год: «Я люблю людей, у которых были несчастья, и еще больше тех, у кого они есть. Те, что пережили несчастья и снова счастливы, имеют много друзей помимо меня и могут без меня обойтись. Но те, что еще несчастны, нуждаются в любви и, быть может, еще более нуждаются в том, чтобы любить. Мне кажется, для меня это вопрос не расчета, а темперамента. Я испытываю необычную жалость к слабому, несказанную любовь к тому, кому плохо. Я пытаюсь успокаивать любую душу, которая плачет… Я принадлежу к тому классу дураков, которые никому не могут отказать». Похвастался? Но его отзывчивость подтверждали все знакомые. Удивительно, что такой человек не мог стать хорошим отцом: повзрослев, он разучился находить общий язык с детьми и ни разу не пытался поговорить со страдавшим и ненавидевшим его сыном.