Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти Страница 55

Невольно возникает мысль, что не только из-за своей болезни, но и под влиянием учения отца он к концу 1894 года дошел до полного отрицания воли к жизни, смирился со своим положением и готовился к смерти.

И здесь нужно смотреть правде в глаза. Отца меньше всего заботило физическое состояние сына. Он даже не пытался скрыть этого чувства. Куда больше он сочувствовал своей жене: «…Лёва тебя, как видно, теперь более всего мучает». В письме к Черткову Толстой писал о сыне: «Здоровье его не лучше. И странное дело, это физическое нездоровье нисколько не беспокоит меня. То, что он прибавил или убавил веса, оставляет меня совершенно равнодушным, тогда как всякая малейшая часть золотника его нравственного веса чувствительна мне и трогает меня».

И надо же так случиться, что в это время похожей болезнью заболела жена Черткова Анна Константиновна (Галя). И вот по одним письмам Черткова, Толстой делает вывод, что нравственное состояние Гали гораздо выше его сына: «Разница между Лёвой и ею та, что в ней больше смирения и потому больше силы духовной». Толстой вместе с дочерью Машей искал фельдшерицу для больной Гали, чтобы отправить в воронежское имение Чертковых. «Всей душой сочувствую вам, – пишет он Чертковым, – т. е. вам обоим, вам и Анне Константиновне… Очень хочется посмотреть на вашу жизнь и вместе с вами понести и тяжесть и радость ее. Я не отчаиваюсь приехать к вам. Наши – Таня с Лёвой, который всё мечется, едут назад из Парижа. Должно быть будут здесь около 20-го и тогда, если ничто не помешает и буду жив, постараюсь съездить к вам».

Попытка Льва Львовича по совету докторов вылечиться в Канне не увенчалась успехом. В начале 1894 года он переехал в Париж, но там ему стало так плохо, что он вызвал к себе старшую сестру Таню панической телеграммой.

В отправленном затем письме был крик отчаяния: «Я жду тебя, милая Таня, если ты еще не уехала по телеграмме. Возьми меня, свези домой и свяжи и лечите. Мне нужны люди свои, обычная тихая и скучная жизнь и нянька или я лягу в московские клиники».

Реакция отца была поразительной! «Папа́… нас окатил холодной водой, сказав, что ехать мне безумно, что Лёва сам раскается в том, что выписал меня…» – пишет в дневнике Татьяна по дороге в Париж. Там же она объясняет, в чем состояла любовь отца к Лёве: «…папа́ вчера говорил о своей любви к Лёве. Что малейшее изменение его внутренней жизни, взглядов, ему чувствительно, он следит за ним и видит всякое колебание, и ему больно за отступление и радостно за приближение его к истине, но что о его физическом состоянии он совсем не думает и не может заботиться. И говорил о том, что есть другая любовь, которая заботится о том только, чтобы человек был здоров, одет, сыт, – иногда эти два рода любви сходятся, но следовало бы ко всем относится так, как он к Лёве. Потом засмеялся и говорит: “А вот меня огорчает, что у Тани зубы падают”».

Ну можно ли это назвать любовью?!

Возращение больного Льва с Таней из Парижа досадно мешает отцу с Машей поехать к Чертковым. Между тем от Черткова тоже приходит паническая телеграмма: «Гале сегодня было совсем плохо. Думали, что умирает. Теперь немного ожила, но очень плоха. Хотела видеть вас».

«Не могу вам выразить, дорогой, милый друг, как я люблю вас и как желал бы быть теперь с вами. Теперь мне невозможно ехать. Лёва только нынче приехал и жалок, говорит, что чувствует, что всё кончено, что не выздоровеет и рад только тому, что умрет дома среди своих. Думаю, что это в большой степени следствие четырех ночей в вагоне, но всё-таки не могу оставить его теперь, тем более, что все восстают против моей поездки. Но как бы они не восставали, через дня два, три, когда он, как я надеюсь, окрепнет немного, я поеду, если буду жив, и буду иметь радость с вами разделить ваше горе, надежды и радость», – отвечает Толстой. А спустя шесть дней Чертковым летит телеграмма: «Завтра курьерским выезжаем; есть ли проезд? Отвечайте. Толстой».

Такое отношение отца обижало сына. Позже он напишет: «Когда профессор по нервным болезням в Московской клинике Кожевников, осмотрев меня, объявил родителям, что мне остается по большей мере два года жизни, отец пришел ко мне и стал “утешать”, говоря, что “каждому дан свой круг жизни: одному – сто лет, другому – два года, третьему – двадцать пять”. Никогда не забуду, с каким ужасом я взглянул на него, не веря, что он может быть таким жестоким. До сих пор я не понимаю, как мог он сказать это. Вероятно, чтобы утешить самого себя в случае моей смерти…»

В книге «Моя жизнь» Софья Андреевна пишет: «Лев Николаевич никогда не мог жить в атмосфере страданий других, особенно близких ему людей, и умышленно, а скорее, даже инстинктивно отрицал их, бежал от них. Так было всегда и со мной. Это я записала в своем дневнике в 1894 году, а в 1910 году случилось именно это. Я заболела нервно, и Лев Николаевич не вынес моего состояния и ушел».

В ноябре 1894 года состоялась встреча Толстого с лечащим его сына профессором Николаем Андреевичем Белоголовым, известным терапевтом, наблюдавшим в свое время Некрасова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина. Профессор не стал скрывать серьезность положения Льва Львовича и заявил, что единственный выход – это помещение в лечебницу с самым жестким распорядком дня, где больной «так сказать, дрессируется в строжайшей дисциплине, где место этого характерного безволия заменяет строгая воля врача; где каждый день в назначенный час является к нему то баде-мейстер, то гимнаст и проделывает то, что предписано врачом, где еда строго регулирована и где главное больной знает, что за всякое нарушение предписаний врача он будет немедленно удален из лечебницы». Реакция на это Толстого была такой:

«Да, – перебил граф, – это я вас понимаю, это в роде того, что и мне иногда представлялось: взять его с собой на тройке, завести далеко и вывалить в снег и самому уехать; выбирайся – дескать, голубчик, как сам знаешь».

Нет, это была не жестокость. Это была слабость Толстого. Слабость не только характера, не способного переносить страдания близких людей и стремящегося от них спрятаться, убежать. Это было и самое слабое звено его мировоззрения. Одно дело сказать: «Любите друг друга! Ведь это так просто, так легко и так радостно!» И совсем другое – искренне полюбить слабого, больного сына, на время превратившегося в жалкое, эгоистическое существо, которое раздражало не только отца, но порой и мать, и старшую сестру, примчавшуюся спасать его в Париже. «Лёва всё плох и ужасно духом низко пал. Избави Бог мне его осуждать: я, может быть, была бы гораздо хуже его; но грустно видеть человека, который так снял с себя всякие нравственные обязательства… И ужас как много во мне эгоизма: я совсем не умею отдаться другому, мне часто обидно отношение Лёвы ко мне, когда он забывает, что я не ела, что я устала, что не здорова и т. п. Почти каждый день, когда я готовлю обед или завтрак, он мне говорит: “Зачем так много?” Мне совестно отвечать “это мне”, точно я могу жить не евши…»