Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 55

Роскошный образ жизни и обслуживающий персонал – садовник, горничная, шофер, живущая медсестра, два инженера для расчетов устойчивости либермановских гигантских скульптур – стоили астрономических денег.

«Страшно себе представить, – говорил Бродский, – что будет с Татьяной, Генкой и самой Либерманией, если с Алексом что-нибудь случится». (Как-то само собой подразумевалось, что Алекс, уже перенесший инфаркт, с вырезанной опухолью в желудке и диабетом, уйдет раньше всех.)

Впрочем, судьба распорядилась иначе. Первым, 21 августа 1988 года, в возрасте 48 лет умер Гена Шмаков. Три года спустя, 28 апреля 1991 года, умерла Татьяна Алексеевна Либерман.

Кончина Татьяны, с которой Алекса связывали пятьдесят лет счастливого брака, была для него страшным ударом, повлекшим второй, тяжелейший инфаркт. Единственным шансом спасти его была операция на сердце, но врачи сомневались, что он сможет ее перенести. Алекс настоял, и операция прошла успешно. Выходила его медсестра Мелинда, которая до этого в течение нескольких лет ухаживала за Татьяной и на руках у которой Татьяна скончалась.

Полуиспанка-полукитаянка, Мелинда родилась и выросла на Филиппинах. Она была преданная и деликатная, обладала живым и быстрым умом и прекрасным чувством юмора. Ее уход и забота не только спасли Алексу жизнь, – он вернулся к полноценной творческой деятельности.

Впрочем, один он жить уже не мог и попросил Мелинду к нему переехать. Но в Либермании Алекс оставаться не захотел. Там все было создано руками Татьяны. Без нее и дом, и розовый сад были безжизненны и пусты. Алекс продал свое поместье, чтобы никогда туда больше не возвращаться.

Два года спустя он женился на Мелинде Печангко и прожил с ней восемь счастливых лет.

Лето 1992 года Алекс и Мелинда провели на Лонг-Айленде, где Алекс снял огромный дом на берегу океана. В конце августа мы с Витей получили писменное приглашение приехать туда 4 сентября на люао. Что такое люао, мы понятия не имели, пока не сообразили, что 4 сентября Алексу исполняется восемьдесят лет.

Алекс дал Мелинде carte blanche устроить праздник по ее вкусу и усмотрению, и вкус ее поразил всех, включая юбиляра, своей экстравагантностью. Этому юбилейному приему посвящена целая глава из монографии о Либермане (Dodie Kazanjian. Аlex. New York, Аlfred Knopf, 1993).

Оказалось, что люао – это «бал по-филиппински». Собралось около ста пятидесяти гостей – родственники, коллеги, издатели и вся нью-йоркская «журналистская знать». Прилетели друзья из Европы. «Русская делегация» была представлена Бродским, Барышниковым с Лизой Райнхарт и двумя их детьми – шестилетним Питером и грудной Анной, а также Витей и мной.

В небе кружил самолет, тянущий за собой плакат «Happy birthday dear Alex». Перед домом на берегу океана построили деревянную сцену, на которой выступала с экзотическими танцами труппа Филиппинского национального балета, гастролировавшая в это время в Нью-Йорке. Мелинда просто договорилась об отмене очередного спектакля и наняла труппу развлекать гостей. Даже Татьяна не позволяла себе такого размаха.

В новом джинсовом костюме, белый как лунь, Алекс, кажется, впервые после смерти Татьяны радовался жизни и простодушно удивлялся Мелиндиной фантазии.

Не знаю, кто все это готовил, но меню было разнообразным и эклектичным. Во-первых, таинственные филиппинские блюда с непроизносимыми названиями. Из чего состояли, сказать трудно; впрочем, ощущалось присутствие разнообразных морских тварей. А «из узнаваемых» – жареные поросята, утки, куропатки, морской басс – рыба величиной с акулу, запеченная в черной икре... Всего не перечислить. В центре терассы, на столе, был устроен мини-фонтан, из которого на трех уровнях било шампанское. Подножье трехэтажного фонтана представляло собой гигантский шоколадный торт, на котором золотыми (но съедобными) буквами были написаны пожелания здоровья, душевного покоя и творческих удач.

Я описываю все эти роскошества, к которым «лично сама» не имею никакого отношения, просто из «социально-этнографических» соображений. Интересно, что режиссером этого помпезного праздника оказалась медсестра из филиппинской глубинки.

Среди гостей был врач Либермана доктор Розенфельд. Алекс верил в него как в бога. Ему он был обязан удачной операцией и чудесным выздоровлением. Одно время Розенфельд лечил и Бродского, но недолго. Иосиф говорил, что Розенфельд «ни хрена в кардиологии не понимает» и что он напортачил во время его первой операции на сердце. Бродский люто возненавидел Розенфельда и иначе чем «безграмотным дураком» не называл. Наш поэт, как известно, в выражениях не стеснялся.

И тут, на люао, Бродский столкнулся с ним нос к носу. «Все еще курите?» – спросил Розенфельд, пожимая ему руку.

Иосиф, единственный «курильщик» в этом светском собрании, удалялся курить «с глаз долой», за автомобильную стоянку. Чтоб не было скучно, звал меня с собой. В память врезалась «телепатическая» сцена: мы стоим, прислонившись к капоту чьего-то «мерседеса», я за компанию зажигаю сигарету. Уже стемнело. Море совершенно неподвижно, над головой – россыпи слишком крупных и слишком ярких звезд. «Мутанты они, что ли?» – говорит Иосиф.

Я подумала о невероятных виражах наших судеб. Была Мойка, улица Пестеля, Юсуповский сад, Комарово, дом Цеха на Неве, Марсово поле, Павловск... Другой континент, другая жизнь... Куда нас занесло? Как мы тут оказались?

«Невероятно, Людка, куда нас занесло, как мы тут оказались, – вслух отвечает на мои мысли Иосиф, – Лонг-Айленд, фонтан с шампанским, люао... бред какой-то».

Гости разъехались поздно вечером, а Иосифа, Мишу с семьей и нас Алекс с Мелиндой оставили ночевать, чтобы утром доесть, допить и всласть почесать языками. Остался и доктор Розенфельд с обвешанной жемчугами супругой. Узнав об этом, Бродский нахохлился и сказал, что он «идиот, что согласился остаться, а теперь отваливать неудобно».

К счастью, Розенфельды укатили на заре, до завтрака. Лиза с детьми и Витя еще спали, а мы втроем пошли гулять по бесконечному пляжу, и я почему-то запомнила это тихое утро без солнца, светло-серое жемчужное море и рассказ Барышникова о Японии, из которой он вернулся два дня назад.

А накануне, в разгар праздника, стоя у «шампанского» фонтана, Алекс рассказывал Бродскому об идее своей новой книги.

Каждый год, в течение двадцати лет, он бывал в Риме и проводил много времени на Капитолийском холме. Трапецеидальная площадь, окруженная тремя дворцами, с конной статуей Марка Аврелия в центре – этот эпицентр Римской Империи, – поражала и очаровывала Либермана своим эстетическим совершенством. Скульптуру Марка Аврелия работы Микеланджело он фотографировал в разное время года, в разное время дня, в самых разнообразных ракурсах, при самом различном освещении. Собралась настоящая коллекция уникальных фотографий, и Либерман считал, что настало время эти фотографии издать.