Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой Страница 57

Через несколько минут я сказала громко:

— За здоровье мамы!

Все выпили. М. ловил мои малейшие движения и старался подделаться под мои мнения, мои вкусы, мои шутки. А я забавлялась тем, что изменяла их и конфузила его. Он все слушал меня и наконец воскликнул:

— Но она прелестна: — с такой искренностью, простой и радостью, что мне самой это доставило удовольствие.

Тетя Надя вернулась в коляске с папа; я поехала к ней, и мы вдоволь наболтались.

— Милая Муся, — сказал дядя Александр, — ты меня восхищаешь; я в восторге от твоего достойного поведения с твоими родителями и особенно с твоим отцом. Я боялся за тебя, но если ты будешь так продолжать, все устроится хорошо, уверяю тебя!

— Да, — сказал Поль, — в один месяц ты покоришь отца, а это было бы счастьем для всех.

Отец взял комнату рядом со мною, направо, и в моей передней положил спать своего лакея.

— Надеюсь, что она в сохранности, — сказал он дяде. — Я веселый человек, но когда мать поручает ее мне, я оправдаю ее доверие и свято исполню свой долг.

Вчера я взяла у отца 25 рублей и сегодня имела удовольствие возвратить их ему.

Мы уехали тем же порядком, как вчера.

Как только мы выехали в поле, отец спросил меня:

— Что же, мы будем еще сражаться сегодня?

— Сколько угодно.

Он обнял меня, завернул меня в свою шинель и положил мою голову к себе на плечо.

А я закрыла глаза — я всегда так делаю, когда хочу быть ласковой.

Мы сидели так несколько минут.

— Теперь сядь прямо, — сказал он.

— В таком случае дайте мне шинель, а то мне будет холодно.

Он укутал меня в шинель, и я начала рассказывать о Риме, о заграничной жизни, о светских удовольствиях, старалась доказать, что нам было там хорошо, говорила о г-не Фаллу, о бароне Висконти, о папе. Я заговорила о полтавском обществе.

— Проводить жизнь за картами… Разоряться в глуши провинции на шампанское в трактирах! Погрязнуть, заплесневеть!.. Что бы ни было, всегда следует быть в хорошем обществе.

— Ты, кажется, намекаешь на то, что я в дурном обществе, — сказал он, смеясь.

— Я? Нисколько, я говорю вообще, ни о ком особенно.

Мы договорились до того, что он спросил, сколько может стоить в Ницце большое помещение, где бы можно было устраивать празднества.

— Знаешь, — сказал он, — если бы я поехал туда на одну зиму, положение бы совсем изменилось.

— Чье положение?

— Птиц небесных, — сказал он смеясь, как будто чем-то задетый.

— Мое положение? Да, правда. Но Ницца неприятный город… Отчего бы вам не приехать на эту зиму в Рим?

— Мне? гм!.. Да… гм!

Все равно — первое слово сказано и упало на добрую почву. Я боюсь только влияний. Мне надо приучить к себе этого человека, сделаться ему приятной, необходимой и воздвигнуть для моей тетки Т. стену между ее братом и ее злостью.

Он рад, что я могу говорить обо всем. Перед обедом я говорила о химии с К., отставным гвардейским офицером, огрубевшим от жизни в провинции и от всеобщих насмешек. Это всегдашний посетитель.

Отец сказал, вставая:

— Не правда ли, Паша, она очень ученая?

— Вы смеетесь, папа?

— Нисколько, нисколько, но это очень хорошо, да. Очень хорошо, гм… очень хорошо!

Среда, 23 августа (11 августа). Я пишу maman почти столько же, сколько в мой дневник. Это будет ей полезнее всех лекарств в мире. Я кажусь вполне довольной; но я еще не довольна; я все рассказала с точностью, но не уверена в успехе, пока не доведу дела до конца. Во всяком случае увидим. Бог очень добр.

Паша мне двоюродный брат, сын сестры моего отца. Этот человек меня интересует. Сегодня утром зашел разговор о моем отце, и я сказала, что сыновья всегда критикуют поступки отцов, а став на их место, поступают так же и вызывают — такую же критику.

— Это совершенно верно, — сказал Паша, — но мои сыновья не будут критиковать меня, так как я никогда не женюсь.

— Еще не бывало молодых людей, которые не говорили бы этого, — сказала я после минутного молчания.

— Да, но это другое дело.

— Почему же?

— Потому, что мне двадцать два года, а я не был влюблен, и ни одна женщина не была мне привлекательна.

— Это вполне естественно. До этих лет и не следует быть влюбленным.

— Как? А все эти мальчики, которые влюблены с 14-ти лет.

— Все эти влюбленности не имеют никакого отношения к любви.

— Может быть, но я не похож на других; я вспыльчив, горд, т. е. самолюбив, и потом…

— Но все это качества, которые вы называете…

— Хорошие?

— Да, конечно.

Потом, не знаю по какому поводу, он сказал мне, что сошел бы с ума, если бы умерла его мать.

— Да, на год, а потом…

— О, нет, я сошел бы с ума, я это знаю.

— На год… все забывается, когда видишь новые лица.

— Значит, вы отрицаете вечные чувства и добродетель?

— Совершенно.

— Странно, Муся, — сказал он, — как скоро сближаешься, когда нет натянутости. Третьего дня я говорил вам: «Марья Константиновна», вчера m-lle Муся, а сегодня…

— Просто Муся, я вам это приказала.

— Мне кажется, что мы всегда были вместе, так вы просты и привлекательны.

— Не правда ли?

Я заговаривала с крестьянами, которые попадались нам на дороге и в лесу, и вообразите — я очень недурно говорю по-малороссийски.

Ворскла, протекающая в имении отца, летом так мелка, что ее переходят вброд, но весной это большая река. Мне вздумалось войти с лошадью в воду; я так и сделала, приподняв мою амазонку. Это приятное чувство и прелестное зрелище для других. Вода доходила до колен лошади.

Я согрелась от жары и езды и попробовала мой голос, который понемногу возвращается. Я спела «Lacrymosa» — из заупокойной мессы, как пела в Риме.

Отец ожидал нас под колоннадой — и осматривал нас с удовольствием.

— Что же, обманула я вас и плохо езжу верхом? Спросите Пашу, как я езжу. Хороша я так?

— Это правда, да, гм!.. очень хорошо, право.

Он разглядывал меня с удовольствием. Я нисколько не жалею, что привезла тридцать платьев; отца можно победить, действуя на его тщеславие.

В эту минуту приехал М… с чемоданом и камердинером. Когда он поклонился мне, и я ответила на обычные комплименты, я ушла переменить платье, сказав: «Я сейчас вернусь».

Я вернулась в платье из восточного газа со шлейфом длиною в два метра, в шелковом корсаже, открытом спереди, как во времена Людовика XV, и связанном большим белым бантом; юбка, конечно, вся гладкая и шлейф четырехугольный.

М… говорил со мною о туалетах и восхищался моим платьем.

Его считают глупым, но он говорит обо всем — о музыке, об искусстве, о науке. Правда, что говорю я, а он только отвечает: «Вы правы, это верно».