Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой Страница 58

М… говорил со мною о туалетах и восхищался моим платьем.

Его считают глупым, но он говорит обо всем — о музыке, об искусстве, о науке. Правда, что говорю я, а он только отвечает: «Вы правы, это верно».

Я не говорила о моих занятиях, боясь его испугать. Но за обедом я была к этому вынуждена; я сказала латинский стих, и у меня завязался с доктором разговор о классической литературе и современных подражаниях.

Все воскликнули, что я удивительное существо, что нет ничего в мире, о чем бы я не могла говорить, нет такого предмета разговора, в котором бы я не чувствовала себя свободно.

Папа делал усилия, достойные героя, чтобы не дать заметить своей гордости. Потом цыпленок с трюфелями вызвал разговор о кулинарном искусстве, и я выказала такие гастрономические познания, что М… еще больше раскрыл глаза и рот.

Потом, переходя к «подделкам», я начала объяснять всю полезность хорошей кухни, доказывая, что хорошая кухня создает хороших людей.

Я поднялась в первый этаж. Гостиные очень большие, особенно бальная зала; туда только вчера поставили фортепиано.

Я начала играть. Бедный К. делал отчаянные жесты, чтобы заставить Поля прекратить его болтовню.

— Боже мой, — восклицал этот добрый малый, — слушая вас, я забываю, что уже шесть лет я ржавею и плесневею в провинции. Я оживаю.

Я нехорошо играла сегодня, я часто мазала; но некоторые вещи я играла недурно; все равно я знала, что бедный К. говорит искренне, и удовольствие, которое я ему доставляла, доставляло удовольствие и мне.

Капитаненко стоял налево от меня, Э… и Поль сзади, а Гриц смотрел на меня и слушал с сдерживаемым восторгом; других я не видела.

Когда я кончила играть «Ручей», все они поцеловали мне руку.

Папа подмигивал, лежа на диване. Княгиня работала, не говоря ни слова; но она добрая женщина.

Я чувствую себя свободно у отца, одного из первых лиц губернии, я не боюсь ни недостатка уважения, ни легкомыслия.

В десять часов папа подал знак, что пора расходиться, и поручил Полю молодых людей, которые помещаются вместе с ним в красном доме.

Я сказала отцу:

— Вот как мы сделаем: когда я поеду за границу, вы поедете со мною.

— Я подумаю об этом, да, может быть.

Я была довольна; наступило молчание; потом мы заговорили о другом, и, когда он вышел, я отправилась к княгине, чтобы посидеть с нею четверть часа.

Я просила отца пригласить сюда дядю Александра, и он написал ему очень любезное письмо.

Что вы обо мне скажете?

Я скажу, что я ангел, только бы Бог продолжал быть добрым.

Не смейтесь над моею набожностью; только начните, и вы найдете все странным в моем дневнике. И если бы я стала критиковать себя, как писателя, я провела бы над этим всю жизнь.

Четверг, 24 августа (12 авг.). В девять часов я пришла к отцу. Я застала его без сюртука, завязывающего с усилиями галстук. Я завязала ему галстук и поцеловала его в лоб.

Мужчины сошлись пить чай; пришел и Паша. Вчера вечером его не было, и лакей объявил, что он «лежит, как больной». Другие смеялись над его медвежьей предупредительностью по отношению ко мне, но он так глубоко чувствует малейшую вещь, что об этом не говорили ни слова сегодня утром.

Э… выписал для моего удовольствия кегли, крокет и микроскоп с коллекцией блох.

Произошло нечто вроде скандала. Впрочем, посудите сами. Поль вынул из своего альбома портрет актрисы, хорошо знакомой отцу: папа, заметив это, вынул и свой портрет.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Поль с удивлением.

— Я боюсь, что ты бросишь и мои портреты.

Я не обратила на это внимания, но сегодня Поль отвел меня в другую комнату и показал мне свой пустой альбом, с портретом одной только актрисы.

— Я сделал это для отца, но я должен был вынуть все другие портреты; вот они все.

— Покажи мне.

Я отобрала все фотографии дедушки, бабушки, maman и мои и положила их в карман.

— Что это значит? — вскричал Поль.

— Это значит, — отвечала я спокойно, — что я беру назад наши портреты; здесь они в слишком дурном обществе.

Брат чуть не заплакал, разорвал альбом и вышел. Я сделала это в гостиной, при других и отец это узнает.

Мы долго гуляли по саду, были в часовне и склепе, где лежат останки дедушки и бабушки Башкирцевых. М… был моим кавалером и помогал мне подниматься и спускаться.

Мишель следовал за мною, точно собака на задних лапках, и делал Грицу отчаянные жесты.

Паша шел впереди и иногда смотрел на меня так злобно, что я отворачивалась.

Если бы мама знала, что за ужином в Полтаве я выпила последнюю каплю шампанского и что, когда пили за мое здоровье, руки тети Нади, дяди Александра, мои и Грица скрестились, как для свадьбы!.. Бедная мама, как бы она была счастлива!

Гриц, без сомнения, тает, но я в глубине души молюсь о том, чтобы он не делал мне предложения. Ограниченный, тщеславный, а мать настоящая ведьма!

Мы вспоминали наше детство, общественный сад в Одессе.

— Я тогда ухаживал за вами.

Я отвечаю самыми любезными улыбками, пока наш фат с умоляющим видом просит позволить ему нести мой шлейф. Он уже вчера нес его и получил прозвание пажа.

Мы сыграли партию в крокет. Приятно возбужденная, я вернулась в китайскую гостиную (названную так по вазам и куклам) и, сев на пол, начала разбирать мои кисти и краски. Отец не доверяет моим талантам. Я усадила Мишеля в кресло, Грица в другое и, сидя на полу, в четверть часа сделала карикатуру Мишеля на доске, которую поддерживал Гриц служа мне мольбертом… И пока я проводила кистью направо и налево, я чувствовала, что меня пожирают глазами.

Отец был доволен, а Мишель поцеловал мне руку.

Я взошла наверх и села за рояль. Паша слушал меня издали. Скоро пришли другие и разместились как вчера. Но, когда перешли от музыки к разговору, Гриц и Мишель начали говорить о том, как они проведут зиму в Петербурге.

— Воображаю, что вы там будете делать, — сказала я. — Хотите, я опишу вам вашу жизнь, а вы мне скажете, правда ли это?

— Да, да!

— Прежде всего, вы меблируете квартиру самой нелепой мебелью, купленной у ложных антиквариев и украсите самыми обыкновенными картинами, выдаваемыми за оригиналы: ведь страсть к искусству и редкостям необходима. У вас будут лошади, кучер, который будет позволять себе шутить с вами; вы будете советоваться с ним, и он будет вмешиваться в ваши сердечные дела. Вы будете выходить с моноклем на Невский и подойдете к группе друзей, чтобы узнать новости дня. Вы будете смеяться до слез над остротами одного из этих друзей, ремесло которого состоит в том, чтобы говорить остроумные вещи. Вы спросите, когда бенефис Жюдик и был ли кто-нибудь у m-me Дамы. Вы посмеетесь над княжной Лизой и будете восторгаться молодой графиней Софи. Вы зайдете к Борелю, где будет непременно знакомый вам Франсуа, Батист или Дезире, который подбежит к вам с поклонами и расскажет вам, какие ужины были и каких не было; вы услышите от него о последнем скандале князя Пьера и о происшествии с Констанцией. Вы проглотите с ужасной гримасой рюмку чего-нибудь очень крепкого и спросите, лучше ли было приготовлено то, что подавалось на последнем ужине князя, чем ваш ужин. И Франсуа и Дезире ответит вам: «Князь, разве эти господа думают об этом?» Он скажет вам, что индейки выписаны из Японии, а трюфели из Китая. Вы бросите ему два рубля, оглядываясь вокруг, и сядете в экипаж, чтобы следовать за женщинами, смело изгибаясь направо и налево и обмениваясь замечаниями с кучером, который толст, как слон, и известен вашим друзьям тем, что выпивает по три самовара в день, чаю. Вы поедете в театр и, наступая на ноги тех, которые приехали раньше вас, и пожимая руки или, вернее, протягивая пальцы друзьям, которые говорят вам об успехе новой актрисы, вы будете лорнировать женщин с самым дерзким видом, надеясь произвести эффект.