Илья Вергасов - Крымские тетради Страница 59

От жары тает снег на косогорах.

Только порой нам удается выскользнуть из опасной зоны, и мы принимаем невыгодный бой, тот самый, к которому нас и призывают все психологические и физические действия врага. Несем неоправданные потери.

А как горят лесные сторожки! Вон пламя над "Чучелью", над домиком, в котором прошла моя первая партизанская неделя. Смрад наползал на нас; над урочищами летают светящиеся снаряды; горы сотрясаются от взрывов; тоскливо воют мины, навесно падая в ущелья.

Нервы не выдерживают. Порой берет отчаяние, и тогда хочется броситься вперед, рвануть на себе рубаху и пойти навстречу этим сытым боровам, отлично экипированным, действующим против нас под солидным хмельком, крикнуть: "Стреляйте, гады!"

Случайный лагерь, штабеля дров, подгнивших от времени, между ними мы. Не штаб, не отряд, а народ с бору да с сосенки. Тот своих потерял, а того самого оставили ненароком, тот шел на связь, да в засаду угодил и едва ноги унес; того согнали с койки из дубовых жердей в тайной санитарной землянке, а другой сам из нее бежал, помня древнюю, как мир, поговорку: "На людях и смерть красна".

Наш Иван Максимович никак не может прийти в себя от предательства коушанского "дружка", оттого, что ни слова не знает о жене. А я знаю и мучительно молчу: его супругу уже давно арестовали и на днях расстреляли совместно с семьей комиссара Бахчисарайского отряда Василия Черного. Мне тяжело скрывать эту страшную правду, но я обязан скрывать. Я уважаю Ивана Максимовича за его кристальную чистоту и честность. Он не строит из себя вожака, отлично понимая, что современная война ему не по плечу. Он оживляется, только когда речь заходит о прошлом, о днях партизанства в годы гражданской войны. Тогда у командира молодеют глаза. Он начинает ругать и немцев, и нас, и всех, кто допустил фашиста до самого Крыма: "Мыслимо ли, а? Какая же это война? Одно смертоубийство!"

Мы на Алабачевской тропе, на гребне исполинского перевала. Направо от нас - крутой скат, а за ним прыгающая на камнях горная река; налево - почти отвесный обрыв, под ним другая горная река - Писара, а между ними на небольшой делянке со штабелями черных дров располагаемся мы.

Смрадно, тошно.

Наша охрана остановила неизвестного человека в буденовке, с немецким автоматом за плечами. Глаза у него были воспалены, лицо измученное. Привели ко мне.

- Кто такой? Пароль!

- Передо мной начштаба района?.. - Он знал мою фамилию.

- Пароль! - потребовал я.

Он знал его, а потом с уверенностью представился:

- Я Домнин из штаба Мокроусова!

- Где Алексей Васильевич? - беспокойно спросил Бортников.

Домнин ответил:

- Там, где надо... Простите за такой ответ, но сами понимаете... Нужна срочная помощь: Центральный штаб без продуктов. - Он смотрел на нас так, будто умолял: не надо никаких вопросов, что можете - то сделайте.

Он чувствовал себя не очень твердо, да и было от чего: как это так, Центральный штаб оказался в таком положении? А он, его представитель, вынужден просить экстренной помощи.

Бортников захлопотал, мы кое-что собрали и обещали собрать еще.

Бортников предложил:

- Мокроусов может и у нас побыть, безопасность обеспечим.

- Спасибо. - Домнин взвалил на плечи тугой мешок, добавил на прощание: - Доложу командующему: штаб Четвертого района в форме!

Сказано было немного громко: до "формы" было далеко и нам, и самому Центральному штабу.

Проводили Домнина, задумались: что же дальше? Куда самим податься, что предпринять, чтобы остановить фашистский шквал, бушующий во всех заповедных лесах?

Через час Федосий Степанович Харченко привел к нам свой отряд: его вытурили из Басмановского выступа, правда дорогой ценой. Он прорвался с боем, нанес немцам потери, и, кажется, довольно ощутимые. Во всяком случае, немцы не преследовали отряд, и он благополучно добрался к нам.

Старик угрюм, но серая из каракуля папаха по-прежнему заломлена, и блеск в глазах еще сохранился.

- Убивать их, гадив, трэба! - его первые слова.

Нас стало человек пятьдесят, у нас было с десяток автоматов, немало противотанковых гранат - партизанской артиллерии.

Но бить фашистов в данную минуту? Их тьма-тьмущая, они только и ждут того, чтоб мы себя обнаружили.

Еще гость: Василенко - комиссар Севастопольского района. Он пришел со стороны речушки Писара, поднявшись на гребень по очень опасной тропе, на которой бывают горные обвалы.

Узнал он меня или нет - я не понял. Я сразу почувствовал его силу крутую, твердую как скала. Глаза его обдали меня холодком. Я даже машинально подтянулся и повел гостя к Бортникову.

Увидев Василенко, Иван Максимович разволновался и даже прослезился. Они друзья давнишние, герои гражданской войны, знаменитые мокроусовцы.

Я им не мешал. Они что-то вспоминали. Бортников, чувствительный ко всему, размахивал руками. Гость же молчал, глядя на догорающий костер. Но нельзя было не обратить внимания на его зоркую наблюдательность. Севастопольский комиссар вроде в одну точку смотрел, а видел все, что происходит вокруг. Треснула ветка, глаза - зырк, прошел человек молниеносный оценивающий взгляд.

Он и меня раза два-три обдал таким пристальным взглядом, что мне стало не по себе.

- Поди ближе, молодой человек! - неожиданно позвал он.

Я вообще терпеть не мог фамильярного обращения. "Молодой человек!" А тут еще сказано было с осуждающей грубоватостью. С трудом сдержал себя.

- Садись, попей чайку, - гость подал мне кружку с кипятком, потом просто и по-свойски, что было совершенно неожиданно, добавил: - Да ты не ерепенься, свои же.

Я промолчал.

Василенко подождал, пока я справлюсь с кипятком, потом с вызовом:

- Значит, бегаем?

У меня вырвалось:

- А вы у себя не бегали?

- Одно дело я или Иван, а другое - ты и твои сверстники. Вон у тебя какие ноги, прямо для драпа. Да, и мы бегали, черт возьми, но коленкор был другой: отходили, но снова били, обязательно давали сдачи. А вас полсотни гавриков, содрогаетесь от взрыва каждой мины. У вас глубинные леса, простор, а не "пятачок" - Чайный домик! Дивизии не страшны! В хвост, в гриву их, сволочей, зубами, зубами... А потом и повтикать можно.

"Повтикать" - так и сказал, чисто по-украински.

- Такой, брат, коленкор, не суди за слова строго, для дела говорю. Комиссар глотнул кипятку с кизиловым настоем, подсел ближе ко мне. - Какова обстановка, скажешь?

Доложил, что знал. Он слушать умел, отдельными репликами углублял мой доклад.

Лицо его стало приятным, грубые черты как бы расплылись, и севастопольский комиссар на глазах помолодел.

Гость остановил свое внимание на одном факте: поселок Чаир находится в пяти-шести километрах от Алабачевского гребня. Каждое утро туда на машинах прибывает противотанковый дивизион эсэсовцев, до четырех вечера прочесывают, лес, а потом на машины и - айда в Бахчисарай.