Илья Вергасов - Крымские тетради Страница 60

- Дай-ка каргу! - потребовал комиссар. Он хорошо читал километровку. Музыка может получиться. Оцени, браток!

Бортников понял:

- Что ты, Жора? Задавят к чертовой матери! Такая сила!

- Иван, драп-маневр не лучший вариант. Надо и по сопатке давать, иначе труба.

Василенко стал собираться. Дорога его лежала по морозной яйле.

- Дойду до ялтинцев, а оттуда махну на Чайный. - На прощание снова сказал мне: - Оцени, браток!

Севастопольский комиссар задел за самое живое. Ведь пока только бегаем да все меньше в себя верим.

Лес хмурился, дышал черной гарью, где-то за Басман-гору падали снаряды.

Чаир, а там батальон. Утром приходит, а вечером уходит.

Уходит, значит, и вечером, когда еще не темно, но и видимость не особенно четкая. Напасть? Рискованно, но что-то же надо делать, в конце концов.

Бегаем, бегаем... Как он сказал? "Ноги для драпа!" Точно попал, в самую середочку.

Нас пятьдесят мужиков, нам по двадцать пять, у нас есть автоматы.

Мои рассуждения перебивает сильный взрыв, горячая волна наотмашь бьет в лицо - шальной снаряд.

Партизаны плашмя падают за штабеля дров.

Снова хозяин - страх! Федосий Степанович выбранился:

- Як зайци! Тьфу!

Я подхожу к старому скадовскому партизану. Он смотрит так, как смотрел Василенко.

- Кутерьма получается, - басит Федосий Степанович.

Я говорю ему о батальоне, на который можно напасть. Как он думает?

Он молчит, но глаза его отвечают: все можно, нужно только с умом, чтоб наверняка. Срываться никак нельзя.

Упал вечер, мы как-то приспособились на ночевку. Все мои думы вокруг Чаира, эсэсовского батальона. Мысль об ударе влезла крепко, что бы я ни делал - все вокруг этого вертится.

Утром послал разведку в сам Чаир. Там жил старый шахтер "дед Захаров", а у него был внук - шестнадцатилетний парень, готовый для партизан на все. Вот я и поручил связаться с ним, разузнать через него все подробности.

Разведчики мои пришли после полудня. Все! Сегодня батальон в последний раз будет в Чаире. Уже увели из поселка двадцать пленных партизан. Они захватили их где-то на плато Чатыр-Даг, а теперь погнали в Бахчисарай на муки и смерть.

Значит, в последний раз! Настроение у фрицев должно быть бодрым и в какой-то степени расхоложенным. Ведь солдат, уцелевший и возвращающийся к своим в безопасное место; не похож на солдата, идущего в бой. Он внутренне размобилизован.

Вдруг заупрямился Бортников. Он не верил в успех, жалел нас и не хотел лишней крови. Но тут отбрил его Харченко:

- Трэба быты! Чуешь свое сердце? Шо воно каже?

Бортников понял: остановить невозможно. Стал давать нам дельные советы. Он хорошо знал местность, каждую складочку на ней, предложил отличный маршрут, который скрывался в гуще мелколесья и выводил нас прямо на табачную делянку, полукругом легшую над дорогой.

Принято окончательное решение, готовились форсированно, в темпе галопа. По тревоге собрал партизан, выстроил.

- Кто болен, кто не сможет пробежать шесть верст, у кого силенок нет выйти из строя!

Вышло шесть человек.

Основная масса, подчеркиваю, до этой минуты разношерстная, собранная, по существу, стихийно, почти не знающая друг друга, стояла на месте. Она была готова к чему-то ответственному, всем своим видом как бы говорила: "Хватит! Сколько можно драпать!"

Скорее, не утерять темп. Разведчиков вперед, а за ними мы.

За час какой-то оказались на поляне, заняли выгодную позицию, всего в двадцати пяти метрах от дороги, - бить, так наверняка!

Заняли почти на виду врага, который отдельными машинами проскакивал по накатанной снежной магистрали.

Ожидание было трудным. Лежали на снегу, который под нами таял, сырость сквозь одежду проникала к телу, будто в ледяной воде купаешься. Но все-таки заряд наш не остыл.

Лежали целый час, наконец в поселке все вздрогнуло - одновременно заработали десятки дизельных моторов. Черт возьми, такой шум - горы трясутся.

Выдержать, главное - выдержать!

Гул машин нарастает - в ушах больно.

Вал накатывается.

Показалась первая колонна - разведка.

Я лежу за ручным пулеметом, моя длинная очередь - сигнал: бросай гранаты!

Через прорезь мушки вижу проходящие машины. Пусть идут, нам нужна сердцевина колонны.

И вот основные силы.

Голова колонны подо мной. И ее пропускаю. Вдруг одна из машин пошла боком, боком, забуксовала и перевернулась.

Остановилось все, что двигалось позади нее.

Немцы повыскакивали из машин - их ужасно много! - и окружили транспортер, потом, по команде, стали его поднимать.

Чувствую, как волосы шевельнулись под моей шапкой-финкой: самая пора!

Всю пулеметную очередь всаживаю в кучу машин и люден, а партизаны с противоположного обрыва бабахнули двумя десятками противотанковых гранат. Отличная работа!

Невероятное стало твориться на дороге: смешались люди, машины, кто-то пытался бежать вперед, другие валились в кюветы.

Паника! В жизни не видел ничего подобного. Стоны, крики...

У меня совершенно пропал страх, и я стал стрелять из пулемета, как на учении, а я когда-то считался неплохим пулеметчиком, это было еще в Дагестане, где служил в горнострелковом полку...

Бил в упор; бил, пока патроны были в дисках.

Партизаны подбавляли из автоматов и винтовок. Я мельком и на мгновение увидел Федосия Степановича. Он стоял за деревом во весь рост и пулял с потрясающей выдержкой. Тут наверняка стопроцентное попадание!

Фашисты стали приходить в себя, заработали пулеметы, а потом и пушки. Серия осветительных ракет ударила над нами, и пучки трассирующих пуль вперемежку с огненными линиями снарядов разлетелись во все стороны. Но мимо нас: немцы, наверное, не могли поверить, что мы находимся от них так близко - в тридцати метрах, не более. Они обрабатывали косогор за поляной, что был выше нас метров на сто. Туда и пошел главный огонь.

- Отходить! - приказал я.

Спасительная бортниковская балка с абсолютной точностью вывела в безопасное место.

Настроение у нас было очень приподнятое: можно и таких бить! Что ж, спасибо севастопольскому комиссару. Крепко он задел нас, но не без пользы.

Собрались на полянке в двух километрах от места боя и устроились на полусгнившем сене. Наперебой делились впечатлениями, каждому хотелось высказаться. Даже скуповатый на слова Харченко поддался общему настроению.

- Жалко тилькы, що так швыдко потэмнило, хотив бы побачыть, як воны своих побытых фрицив убиралы, - досадовал Федосий Степанович, затягиваясь самосадом.

Старика хвалили, и заслуженно. Недолюбливая автомат, он действовал из своей привычной трехлинейки, и ни один его выстрел не пропадал даром.

Нервное напряжение прошло. Люди приумолкли, согревшись на сене. Когда было приказано подняться, многие спали; пришлось чуть ли не каждого в отдельности трясти и ставить на ноги.