Александр Ткаченко - Футболь. Записки футболиста Страница 60

Футбольная игра — это своеобразный побег от действительности в художественную реальность. Сейчас я воспринимаю всё, что происходило со мной и моими соратниками, как мифологию, написанную ногами. Игры нет и всё же она есть, подтверждением тому служит моё возвращение на круги своя к бывшим стадионам, районам, друзьям и возлюбленным. Оказывается, всё это существует навсегда, и круг замыкается навечно. В мой первый переезд в Москву в команду «Локомотив» я поселился на Преображенке, а мой первый роман проистек в районе «Автозаводской». И вот, когда я снова вернулся уже окончательно в Москву, то совершенно случайно поменялся опять на район Преображении, а затем при очередном обмене внутри столицы, совершенно случайно оказался опять на «Автозаводской» — кручусь возле тех же двух мною любимых стадионов и команд — «Торпедо» и «Локомотив».

Когда я играл за «Таврию», то частенько на вокзале меня встречал из поездок дядя Федя, старый футбольный болельщик, который очень любил меня, работал носильщиком и всегда предлагал поднести тяжелую спортивную сумку. Но я всегда отказывался, и мы шли с ним по перрону, а он расспрашивал меня, как мы играли на выезде, я всё рассказывал ему и затем он говорил мне очень искренне: «Пойдем ко мне домой, у меня сад, познакомлю с внучкой, тем более, что дом наш стоит рядом со стадионом». Но я все отказывался и отказывался. Но дядя Федя никогда не обижался, понимая, что у меня совсем другая жизнь и другие интересы. Но предлагал каждый раз, и каждый раз я отказывался. Знал ли я тогда, что попаду в его дом совершенно случайно, когда его уже не будет в живых и его прекрасная внучка станет надолго моей любимой женой? А случилось это в один из загулов, и с какой-то компанией я завалился в гости, где на стене вдруг увидел фотографию дяди Феди. Так мы начали дружить. Футбол и здесь вел подсознательную работу — если бы мы не разговорились о её дедушке и я не сказал бы, что мы были знакомы и что он раньше меня приглашал сюда, то, вероятно, я бы во второй раз не пришел в гости. Но задержался я там надолго, и пережил именно в этом доме свои самые счастливые и самые драматические дни в жизни именно с тем человеком, которого предлагал мне дядя Федя еще когда-то. И кто знает, если бы я тогда пришел, а не позже, то все ограничилось бы только счастливой частью. Конечно же, меня приняли в штыки, несмотря на то, что узнали о моей дружбе с дедом. Бабушка говорила своей любимой внучке: «Да гони ты его, этого палестинца (она почему-то меня так называла), я помню, как он еще до войны играл за флотскую команду в Севастополе и что они там вытворяли…» Хотя человек она была славный и просто понимала, что бывший футболист ничего хорошего не принесет ее внучке. И она оказалась права, хотя мы долго не верили в это вдвоем и боролись за свое счастье с ее мамой, сестрой, мужем, моим бывшим замечательным другом и с самими собой. Бабушка была колоритной украинкой со своим неожиданным чувством юмора, и когда видела наши муки и страдания, то осуждающе говорила одну фразу, ставшую для нас всех афористической: «Да не любовь это, а разгул секса. Я вон с Федей поцеловалась в первый раз, когда у нас уже Шурочка была» (это она о своей дочке). Боже, вот куда я не смогу уже вернуться — в те жаркие августовские чаепития во дворе, в дикую тайну первой настоящей любви, так щедро и по-глупому растраченной. И это тоже футбол, его походная жизнь, философия одномоментности бытия и забота только о сегодняшнем дне, ибо только футбол, игра, художественная реальность давала иллюзию, что завтра можно переиграть и победить. Но в действительности, в жесткой реальности все было по-иному. Из-за этого многие ломались, не выдерживая столновения с повседневностью, не всегда выигрышной.

Мой отец сам никогда не играл в футбол, по крайней мере не говорил мне об этом никогда. В войну он партизанил в крымских лесах, был командиром отряда, потом работал секретарем райкома, частенько запивая, из-за чего и сломался так рано — в 53 года, но ему было от чего так переживать — он понимал трагичность своего времени и ничего не мог сделать. В последние годы он работал директором областного книготорга и налаживал сеть книжных магазинов по всему Крыму. Часто брал меня с собой в поездки, а тогда до Ялты машина шла шесть часов, и мы уезжали надолго. Мать переживала. Моя же память выхватывает такие детали интимной жизни отца, о которых я никогда не смел заговорить с матерью. Во всяком случае, чем это было, я осознавал уже взрослым, и понимал, что несмотря ни на что, отец держал семью крепкую — трое детей и беспрекословная жена. Она говорила, что никогда бы не посмела и заикнуться о его какой-то потусторонней жизни из-за гордости, не то, что нынешние жены — выговаривала она мне, намекая на мою личную ситуацию. Но память не держит дурного ни на кого. И отца я люблю безотносительно его отношений с мамой. Она умерла в 72 года неожиданно на улице от сердечного приступа. Моя любовь к ней была не показной, но материнский комплекс она удовлетворила во мне сполна — во мне многое от нее. Отцовский же комплекс, из-за его ранней смерти, не был во мне удовлетворен, и я, как ни странно, с годами тоскую больше по отцу, чем по матери, хотя и то и другое несравнимо. Но я говорю правду, и Бог да мать меня простят. Но сам я себя не прощу никогда за то, что когда отец уже болел и сидел на стадионе в казенной пижаме, а я, уже тогда пижонистый футболистик, проходил мимо компании болезненных мужчин, стеснялся подойти к нему. Да простит меня отец за это, если он только слышит. Как я мучался этим, став взрослее, как я мучаюсь этим сейчас! А я слышал, как ему говорили: «Петр, так это твой сын так всех здесь раскручивает в юношах?» Отец кивал головой и затягивался сигаретой через цветной наборный мундштук и звал меня, а я кричал, что опаздываю на тренировку, и ускользал. Отчасти потому, что мне было больно на него смотреть. Но как стыдно сейчас, Господи…

Помню, как однажды он взял меня с собой в Ялту. Сделав какие-то дела и отпустив своего шофера ночевать в гостиницу, он сказал мне: «Ну а мы пойдем ночевать в горы». Что я тогда понимал? И зная, что со мною отец, ничего не боялся. И мы буквально пошли в горы, как помнится, в сторону подножья горы Ай-Петри. Мы долго поднимались по длинной тропинке, в конце которой стоял у самого подножия поношенный дом, светившийся одним окном. Отец в тяжелом кожаном пальто, в галстуке и со свертком в руке медленно шел в гору, другой рукой подтягивая меня за собой. Наконец, мы пришли и остановились у двери. Отец постучал как-то странно, как будто подал знак. Дверь немедленно отворилась, и изнутри ему на шею бросилась женщина: «Петя…» Помню, что меня накормили и быстро уложили спать. О, эти родительские тайны! Наутро, крутясь с отцом по его работе, я забыл об этом, да и что я понимал? Лишь со временем всплывающая картина трактовалась совсем по-другому, и я понимал еще и то, что он, провоевавший почти всю войну в партизанах, вероятно, имел не только один этот дом, где ему разводили навстречу руки. Кстати, отец был очень смелым человеком, отстаивая свои убеждения. Уже когда мне было лет тридцать пять, я был приглашен к одному из его бывших друзей по партизанскому движению, совсем недавно ушедшему из жизни Северскому Георгию (все помнят картину «Адъютант его превосходительства», так вот, это его сценарий), и он сказал мне: «Я хочу показать тебе одну книгу, чтобы ты знал правду о твоем отце, это книга приказов и распоряжений по Крымскому партизанскому соединению», — он раскрыл на второй или третьей странице — там было напечатано на машинке следующее в форме приказа: «Расстрелять Ткаченко Петра Матвеевича за то, что он, выйдя к Севастопольскому железнодорожному полотну для разведки, возглавляя группу в шесть человек и встретив по пути немецкий отряд в количестве до 100, не вступил с ними в бой, а отступил в лес». Дальше шел приказ об отмене этого приказа. «Это и ежу понятно, что отец был прав, ведь смысл Партизанск…» — начал говорить я, но Северский отрубил: «Сначала нужно было это доказать. И он доказал». «Как?» — спросил я. — «Это было его первое ранение и орден «Красной звезды»?, — сухо ответил Северский. — «Что же вы раньше мне этого не показывали?» — «Боялся, что ты неправильно поймешь». Нет, я всё правильно понял… И ещё. Я навсегда запомнил фразу, которую отец сказал мне незадолго до смерти: «Запомни, сын, самые страшные люди — это люди из КГБ, они будут пить, гулять, дружить с тобой, но потом во имя якобы государственных интересов предадут тебя».