Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 61

Тысчи лет те же звезды славятся,

Тем же медом струится плоть.

Не молиться Тебе, а лаяться

Научил ты меня, Господь.

Ликует юный Партиец, его вера в светлое будущее проста, как мычание:

Небо – как колокол,

Месяц – язык,

Мать моя родина,

Я – большевик.

«Иорданская голубица», июнь 1918

Оплакивает «отчалившую Русь» маленький Мирянин:

        Где ты…

    Где моя родина?

Лыками содрала твои дороги

    Буря,

Синим языком вылизал снег твой —

    Твою белую шерсть

    Ветер…

И лежишь ты, как овца,

Дрыгая ногами в небо…

«Сельский часослов», 1918

Сверхмощная энергия революционного сдвига («вихрь, затаенный в самой природе», «Ключи Марии») втягивает в свое вращение («вытяж»), «заодно с другими на земле», и самого поэта, чтобы, преобразив светлого инока в Благовестника, несущего миру «Иное учение», вознести его на пророческие высоты:

Не устрашуся гибели,

Ни копий, ни стрел дождей,

Та к говорит по Библии

Пророк Есенин Сергей.

……

Я сегодня рукой упругою

Готов повернуть весь мир…

Грозовой расплескались вьюгою

От плечей моих восемь крыл.

«Инония», январь 1918

Орнамент как формообразующая система – не единственная опора, на которой держится затеянное Есениным чудесное, небывалое и крайне трудное для лирического поэта построение. Недаром он называл свой труд «каторжным» («Осужден я на каторге чувств вертеть жернова поэм»). Ощущая себя первопроходцем, прокладывающим единственно верную тропу к искусству будущего, он пишет свою первую большую революционную вещь, держа в уме как эстетический ориентир еще и Библию. В результате у маленьких поэм 1917–1919 годов образовалось как бы двойное подданство. Одни исследователи, как и Есенин, именуют их орнаментальными, другие – библейскими. Последнее определение встречается чаще. И это закономерно. Орнаментальная основа не общевидна, тогда как без истолкования ассоциаций, восходящих к канонической Библии, текст становится темным. Чтобы, к примеру, оправдать или хотя бы понять богохульства героя «Инонии», типа «Даже богу я выщиплю бороду Оскалом моих зубов», надо знать, что пророк Иеремия, которому посвящена поэма, – обличитель и ниспровергатель «ложных богов»: «Лучше царь, выказывающий мужество, или полезный в доме сосуд, нежели ложные боги». Да и образ утопической страны Инонии будет невнятен, ежели не соотнести его с библейским Великим Городом, который, как сказано в «Откровении» Иоанна, «сходит с неба». Отсюда же и названия главок: «Сельский часослов» (сборник псалмов и молитв)», «Октоих» – книга для «церковного пения», «Инония» – книга пророка, и т. д. Словом, Библия в есенинском случае – не столько сакральный текст, сколько реальная книга, читаная-перечитаная еще в отрочестве, в церковно-учительской школе, да еще и оволшебленная чародейством церковных распевов, тогда же, в Спас-Клепиках, запавших в бездну его феноменальной слуховой памяти. Больше того. И церковные распевы в их буквальности для Есенина не только музыкальный камертон, и Книга Книг не просто смысловой комментарий к загадочным иносказаниям, но еще и созидательница культурного пространства, эстетически ею же и организованного, а значит, уже почти готового к восприятию и проращиванию и его собственных идей, и его дерзких художественных новаций. Мечтая вернуть искусство в быт, чтобы сделать его, выражаясь современным языком, предметом первой необходимости, Есенин подновляет, выпалывая сорняки, которыми заросли тысячелетние тропы, «протоптанные» перед каждой избой русского мышления церковью. Церковь для Есенина не православие как государственная идеология, «пронзившая копьем вместо змия самого Христа» («Ключи Марии»), а чувствование и состояние народной души – «какое-то непрерывное богослужение живущих во всякий час и на всяком месте» («Ключи Марии»). Словом, Пречистое чистое место, где будет с благодарностью принята любая молитва, даже еретическая:

Серебристая дорога,

Ты зовешь меня куда?

Свечкой чисточетверговой

Над тобой горит звезда.

И вот что интересно. Хотя Есенин и читает и, не мешкая, публикует каждую из «орнаментичных» поэм, никто из сочувствующих ему литераторов: ни Иванов-Разумник, самый проницательный из «наставников», ни члены «крестьянской купницы», – и представить себе не могут, какое чудо рождается у них на глазах. Впрочем, Есенин на сей счет не откровенничает, а «таит тропу». («А там, за взгорьем смолым, иду, тропу тая»). Иногда, впрочем, не выдерживает, обижается. Ну как не обидеться, ежели Иванов-Разумник по-прежнему считает первым поэтом народной республики Россия Николая Клюева? Обидно. Досадно. До того досадно, что Сергей Александрович, прочитав статью Иванова-Разумника «Поэты и революция», решает объясниться с ним начистоту и не с глазу на глаз, а письменно: «Штемпель Ваш “первый глубинный народный поэт”, который Вы приложили к Клюеву… обязывает меня не появляться в третьих “Скифах”… Клюев, за исключением “Избяных песен”, которые я ценю и признаю, за последнее время сделался моим врагом. Я больше знаю его, чем Вы, и знаю, что заставило написать его “прекраснейшему” и “белый свет Сережа, с Китаврасом схожий”… То единство, которое Вы находите в нас, только кажущееся.

«Я яровчатый стих» и «Приложитесь ко мне, братия» противно моему нутру, которое хочет выплеснуться из тела и прокусить чрево небу, чтоб сдвинуть не только государя Николая на овин… В моем посвящении Клюеву, я назвал его середним братом… Значение среднего в “Коньке-горбунке”, да и во всех почти русских сказках, – “и так, и сяк”.

Поэтому я и сказал: “Он весь в резьбе молвы”, то есть в пересказе сказанных. Только изограф, но не открыватель. А я “сшибаю камнем месяц”… Говорю Вам это не из ущемления “первенством”… а из истинной обиды за Слово, которое не золотится, а проклевывается из сердца самого себя птенцом… И “Преображение” мое, посвященное Вам, поэтому будет напечатано в другом месте».

Впрочем, и гневался, и обижался Есенин недолго. Хотя «Преображение» впервые опубликовано не в третьем выпуске сборника «Скифы» (он не состоялся), однако ж и не в другом, а в том самом месте, где Иванов-Разумник отвечал за литературную часть, – в газете «Знамя труда» и повторно в журнале, тоже эсеровском, «Наш путь» в апреле 1918 года. И разумеется, с посвящением Иванову-Разумнику. Наставник, человек умный, поступил по-чеховски. Хорошее воспитание не в том, чтобы не пролить соус на скатерть, а в том, чтобы не заметить, что кто-то его пролил. Впрочем, Есенин уже раскаивается, что погорячился, и, чтобы повиниться, под новый 1918 год отправляется в Царское Село, где жил в то время Иванов-Разумник, с поздравлениями. Пусть они по-разному относятся к стихам Клюева, пусть Разумник Васильевич не видит разницы между «изографом» и «открывателем», пусть не понимает, почему нутру Есенина противно выражение: «Приложитесь ко мне, братия». Пусть! Главное – другое, и про это другое Есенин написал еще летом, в письме к заочному другу поэту Александру Ширяевцу: «…Есть…один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя… это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твердая, мыслью он прожжен, и вот у него-то я сам, Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя». Вот что, оказывается, главное. Наставник, оказывается, помогал поэту зажигаться об себя. Клюев, хитрый умник, знал, что художник, особенно молодой, может быть так же отличен от себя, как и от других, и потому подминал под себя. А Разумник, наоборот, прояснивал его настоящее Я. Что до прожженности мыслью, так ведь и с Есениным такое случалось. Когда-то он даже писал Грише Панфилову: «Я был сплошная идея». К тому же Разумник, хотя и привел своих левых эсеров в дни Октября в Смольный, но, как и Есенин, в сугубо партийной, то есть политической работе активно не участвует. Строг, это да, зато печатает все, что приносит Есенин, и платит по высшей ставке. И дело тут не в деньгах, а в самоощущении. Его строчка стоит столько же, сколько строка Блока! А это поважнее, чем мнение, высказанное в критической статье…