Лев Разгон - Плен в своём Отечестве Страница 7

Свой знаменитый труд Александр Исаевич Солженицын определил как «Опыт художественного исследования». Очень точное, делающее честь скромности писателя название. Оно и не могло быть другим, ибо основывалось только на рассказах, иногда не прямых, а пересказанных, и на своем личном, к счастью для автора не очень богатом, лагерном опыте. Я верю, что когда-нибудь будет предпринято не художническое, а научное, основанное на документах исследование того явления, которого не знала всемирная история. Уже сейчас просачиваются кой-какие подлинные документы. Объясняется это не либерализмом нынешнего КГБ, а тем, что лагеря находились не в ведении непосредственно НКВД, а ГУЛАГа, который был, собственно, почти самостоятельным ведомством. А потом, когда произошло разделение между Министерством государственной безопасности и Министерством внутренних дел, то лагеря очутились хотя и в родном по душе и назначению ведомстве, но все же другом. И лагерные дела попадали не в сейфы Госбезопасности, а в обыкновенные шкафы Министерства внутренних дел. А там и возможность заглянуть более возможная.

Но что можно узнать из этих дел? Свидетельства жизни и смерти людей в лагере? Но и они содержат такое же вранье, как и вся наша отчетность. Липовые планы и липовые отчеты об их обязательном выполнении и даже перевыполнении. Ходила в свои годы поговорка: «Без туфты и аммонала – не построили бы Беломорканала». Туфта, то есть приписка невыполненных работ, была основой всей жизни лагеря. Без отчетного вранья невозможно было бы хоть что-нибудь делать в лагере, невозможно было удержаться на месте. Впрочем, что об этом говорить! Теперь-то мы знаем, что «процветание» в годы владычества Сталина и его наследников было непроходимым враньем. Огромные, построенные каторжным трудом заводы не работали, импортное оборудование не давало и десятой части продукции, которую оно должно было давать. И вся официальная статистика была лживой от начала до конца – начиная с отчета о производстве зубных щеток и кончая результатами общегосударственной переписи населения. И взятое из воровско-лагерного лексикона слово «туфта» стала общелитературным словом и начало нормально употребляться в газетах, журналах и книгах.

Но, может быть, в этих архивах содержатся сведения о том, как погибали люди в лагере? Такие сведения были, но и они были беспредельно лживы и безнравственны. У нас на Первом лагпункте зимой 1938/39 года ежедневно умирало 20-30 человек. Естественно, что маленькая больничка, рассчитанная на десяток-полтора коек, не могла пропустить такое количество больных и умирающих. Поэтому один большой барак с двухэтажными сплошными нарами был объявлен «больницей». Туда клали – иногда прямо с вахты, после прихода из лесосеки – больных, вернее, умирающих. Иногда они умирали в тот же день, иногда лежали в этой «больнице» день или два. Редкие-редкие люди выживали в этой «больнице», чтобы из нее перейти в команду «слабосильных» и там набираться силенок, дабы снова отправиться в лес. Конечно, этих умирающих никто не лечил, даже не осматривал, ибо ставить диагноз не было никакой надобности, а лечить их было нечем. И каждое утро в санитарной и плановой части отмечалось, сколько за прошедшие сутки из списочного состава «убыло по литеру В» – так в отчетности шифровалась смерть заключенных. Да ещё в учетной части ставилась против фамилии, чей труп уже увезли на лагерное кладбище, соответствующая отметка. Вот за этим следили строго! Списочный состав должен был быть «в ажуре», ни один из заключенных не мог затеряться в этой огромной многомиллионной империи.

Летом тридцать девятого года лагерный врач, заключенный Александр Кузьмич Зотов, вызвал к себе в больничку десяток людей. Все они были или на общих работах, или же числились в «слабкоманде», у всех в формуляре, в графе «образование», значилось – «высшее». Вместе с Зотовым в санчасти находился и сам её начальник – фельдшер со знаками младшего лейтенанта государственной безопасности. А на столе лежала огромная стопа многостраничных незаполненных дел. Младший лейтенант объяснил вызванным арестантам предстоящую им работу государственного значения. Бланки эти были присланные из санитарного отдела лагеря «истории болезни». Их предстояло заполнить на все те сотни людей, которые уже гнили в безымянных могилах. Лейтенант закончил свою лаконичную, государственного значения речь и ушел. А Александр Кузьмич объяснил все проще. Вот лежат списки умерших. О них известны только имя, отчество, фамилия, год и место рождения, образование, статья, срок, начало срока и оборванный, так и не выполненный конец срока – смерть.

На каждого предстоит заполнить многостраничную «историю болезни». Надлежит тщательно описать в надлежащем разделе: чем больной болел в детстве, в более зрелые годы; когда он пришел в больницу с жалобами; на что жаловался, какие симптомы у него были обнаружены, какая у него была кожа, язык; какой был поставлен первичный диагноз с направлением на «госпитализацию». А там, на протяжении одной-двух, а то и нескольких недель описать, как он лежал в больнице, как его каждый день осматривали врачи, какие лекарства прописывали и давали. Как, невзирая на все эти хлопоты и заботы, больной ото дня ко дню становился все слабее, и, наконец, несмотря на все принятые меры, следовал «летальный исход». Как правило, «патологоанатомическое исследование» подтверждало начальный диагноз.

Должен покаяться: и я участвовал в этой подлой, в этой безнравственной фальсификации. Я уже провел большую часть зимы на общих работах, умирал от цинги, меня спас от гибели этот самый врач Зотов, я отказался от спасительной работы в санчасти, успел снова побыть на общих работах, уже чувствовал, что опять начинаю «доходить». А тут представляется возможность две-три недели «покантоваться», сидеть в зоне, быть на больничном питании… Никого, никогда не предавал, даже если ценой была собственная жизнь. Пишу об этом смело, потому что в моей дальнейшей лагерной жизни был такой трагический эпизод.

Но тогда мне и моим товарищам по набранной команде «врачей-писателей» казалось, что в нашем поступке нет ничего безнравственного, был обычный «кант»: возможность обмануть начальство и уклониться от святой обязанности заключенного «давать стране кубики». Намного позже ко мне пришло сознание, что я предавал. Не живых, а мертвых. Предавал, помогая нашим врагам, нашим убийцам. С тех пор прошло почти 55 лет, но мне становится нехорошо и стыдно, когда я вспоминаю недели моего лагерного «канта» летом тридцать девятого года. А вспоминаю я об этом всегда, потому что никогда ничего не забывал из моего лагерного прошлого.