Лев Разгон - Плен в своём Отечестве Страница 8

Должен покаяться: и я участвовал в этой подлой, в этой безнравственной фальсификации. Я уже провел большую часть зимы на общих работах, умирал от цинги, меня спас от гибели этот самый врач Зотов, я отказался от спасительной работы в санчасти, успел снова побыть на общих работах, уже чувствовал, что опять начинаю «доходить». А тут представляется возможность две-три недели «покантоваться», сидеть в зоне, быть на больничном питании… Никого, никогда не предавал, даже если ценой была собственная жизнь. Пишу об этом смело, потому что в моей дальнейшей лагерной жизни был такой трагический эпизод.

Но тогда мне и моим товарищам по набранной команде «врачей-писателей» казалось, что в нашем поступке нет ничего безнравственного, был обычный «кант»: возможность обмануть начальство и уклониться от святой обязанности заключенного «давать стране кубики». Намного позже ко мне пришло сознание, что я предавал. Не живых, а мертвых. Предавал, помогая нашим врагам, нашим убийцам. С тех пор прошло почти 55 лет, но мне становится нехорошо и стыдно, когда я вспоминаю недели моего лагерного «канта» летом тридцать девятого года. А вспоминаю я об этом всегда, потому что никогда ничего не забывал из моего лагерного прошлого.

Итак, Управление лагеря получило точное и документальное доказательство того, что заключенный не просто сдох на непосильной работе, а, заболев, пользовался всеми благами современной медицины, и было сделано все, чтобы сохранить ему жизнь. Одно делает честь Александру Кузьмичу Зотову. В том образце «больничной карты», которую он нам дал, он не выдумывал нейтральную причину смерти: язву желудка, сердечный приступ и пр., а указывал точно: «aлиментарная дистрофия». Что в переводе с медицинской латыни означает: от голодного истощения. Это и дата смерти были единственной правдой в лживом документе, который из лагеря ушел в Москву и осел на пыльных полках архива ГУЛАГа НКВД.

Так можно ли надеяться, что в этом огромном архиве, к которому ещё не прикасалась рука исследователя, может быть обнаружена правда о том, как жили и умирали люди в лагерях? Можно. Ибо в этом архиве находятся документы, в которых содержится правда. И исходили эти документы от учреждения, которого в лагере боялись больше всего. Это донесения «3-го отдела». Так коротко-невнятно назывался в Управлении оперативно-чекистский отдел. Само название определяет его место в «архипелаге». Это был отдел, который следил за заключенными, вербовал среди них стукачей, заводил дела «за контрреволюцию» на людей, именно за это и сидящих в лагере. Представитель этого отдела – оперуполномоченный, имевший лагерную кличку Кум, – был на каждом лагерном пункте. И обязательным, наравне с карцером, было в самой зоне сооружение, которое имело почти официальное название Хитрый домик. Действительно, небольшой отдельный домик, с одной-двумя комнатами, где работал Кум, маленькой клетушкой для дневального – особо доверенного арестанта, находящегося там круглосуточно, и обязательно двумя дверьми. Чтобы доносчики – стукачи, входя в одну дверь, выходили из другой и не могли встретиться с другим стукачом или же заключенным, вызванным Кумом для допроса. Впрочем, все эти ухищрения были архитектурными излишествами, потому что в белые ночи был виден каждый стукач, осторожно идущий к своему шефу. Впрочем, им не помогала и непроглядная северная ночь, все они становились известны, и предусмотрительное начальство старалось посылать их на такие работы, где на них не могла свалиться срезанная опытным лесорубом сосна…

Так вот: это страшное учреждение «НКВД в НКВД» должно было следить не только за заключенными, но и за вольным начальством. Оно обязано было доносить в Москву или более близкому начальству всю действительную правду о том, что делается в лагере. Это, конечно, кроме изложения тех липовых дел, которые они сочиняли для устрашения и подтверждения того, что они не даром едят свой неординарный паек.

Несколько таких документов я хочу прокомментировать. Они из разных лагерей, разного времени, но все дают возможность узнать о лагерях из почти самого точного источника.

Первый документ составлен осенью 1940 года и адресован «Начальнику Главного экономического управления НКВД СССР, комиссару государственной безопасности 3-го ранга КОБУЛОВУ». Да, да, – это тот самый Кобулов, который потом сделал головокружительную карьеру, был ближайшим помощником Берии, его заместителем, имел репутацию одного из самых страшных палачей этого адского ведомства и был расстрелян вместе с десятком других ближайших помощников своего сатанинского шефа.

В «Докладной записке» на имя Кобулова начальник оперативно-чекистского отдела Карагандинского исправительно-трудового лагеря дает характеристику вверенного ему объекта. Карагандинский лагерь, или – как все его называли – Карлаг, был одним из самых «мягких». Во-первых, – и это главное! – он не был ни лесоповальным, ни рудничным, ни строительным – это был большой сельскохозяйственный лагерь, в котором содержалось 252 662 головы скота: овец, коров, свиней и лошадей. Чтобы представить себе, что из себя представлял такой лагерь, лучше всего процитировать страницу «Докладной записки»:

«Карлаг занимает площадь в 1,800,000 гектаров. Протяжение территории лагеря с севера на юг – 300 километров и с востока на запад – 200 километров.

Кроме того, вне этой территории имеются два отделения: Акмолинское, расположенное в 350 километрах от центра лагеря с количеством заключенных 2323 человека, и Балхашское отделение, расположенное в 500 километрах от центра лагеря с количеством заключенных в 772 человека.

Всего в лагере содержится заключенных 34 536 человек, которые размещены по всей территории лагеря в 22 отделениях и 159 участках. Отделения и участки расположены от центра лагеря на расстоянии от 5 до 500 километров.

Дороги, связывающие все лагерные подразделения с центром, только грунтовые, которые в зимнее время, во время буранов, и весной, при распутице, на целые месяцы бывают непроезжими. Техническая связь (телефонная и телеграфная) по всей территории лагеря отсутствует».

Да, Карлаг был не самым страшным лагерем. Правда, и там зеков кормили «по норме»; и там они жили в условиях, конечно, намного худших, нежели две с половиной сотни тысяч скота. И там были работы тяжелые, иногда непосильные для истощенных тюрьмой людей, не привыкших к физическому труду. Чтобы ухаживать за большим количеством животных, надобно было иметь пастбища, сеять, убирать, закладывать силос, убирать навоз и многое, многое другое. Но там было что украсть. У лошадей украсть овес, из него можно было потом сварить подобие киселя; на пастбищах тихонько попользоваться молоком коров и овец; на поле – при севе, уборке, а то и не дожидаясь её – своровать несколько картофелин. Не то что в нашем лесоповальном лагере, где нельзя было пользоваться даже брусникой или подснежной клюквой – конвой стрелял в каждого, кто отходил за пределы отведенного ему пространства на делянке.