Валерий Шубинский - Азеф Страница 70

В общем, до созыва Думы эсерам (то есть центральной БО) никого убить не удалось. Между тем организация понесла новые потери, а оставшиеся в живых и на свободе стали замечать за собой мягкую слежку.

Савинков советовал Азефу внести изменения в работу, но какие — он сам не понимал: то ли сократить организацию для лучшей управляемости, то ли, наоборот, расширить ее, а может быть, полностью изменить технику человекоубийств. Азеф внимательно слушал и отчасти соглашался.

Наконец он предложил Савинкову попробовать работать «по-новому».

«— …Отбери, кого хочешь, и поезжай в Севастополь. Нужно убить Чухнина, особенно нужно теперь, — после неудачи Измаилович. Ты согласен на это?

Я сказал, что принимаю его предложение. Я был убежден, что небольшая группа близких друг другу людей сумеет подготовить покушение на Чухнина, каковы бы ни были затруднения на месте.

Я спросил, однако:

— А разве решено во время думских занятий продолжать террор?

— А ты сам как думаешь? — спросил Азеф.

Я ответил, что для меня нет вопроса: я считал бы прекращение террористической деятельности большою ошибкой. Азеф сказал:

— Я сам так думаю. Так выбери, кого хочешь, а я останусь в Петербурге. Будем готовить покушение на Столыпина.

Я переговорил с Калашниковым, Двойниковым, Назаровым и Рашель Лурье. Они все четверо согласились ехать со мной в Севастополь. Зная их, я не сомневался в удаче»[197].

На самом деле было принято решение о приостановке террора, и Азеф за него голосовал. Покушения на Чухнина он не планировал. Савинкова с командой он посылал на верный арест: он предупредил полицию. Член-распорядитель БО начал сдавать своих людей. Это был следующий ход после покушения на Дубасова.

(Самое трудное для биографа Азефа — понять, что стояло за этой последовательностью ходов. Безупречный шахматный расчет, стихийная игра авантюриста… или, может быть, какая-то темная достоевщина, упоение властью над людьми и предательством? Или и то, и другое, и третье разом?)

От полиции требовалась тонкая работа. И Азеф в принципе мог рассчитывать на то, что его не подведут. Уже в мае Рачковский «передал» его Герасимову. Дни Рачковского в департаменте были сочтены. Столыпин не любил его. Разоблачения в Думе стали, возможно, последней каплей. Депутат-октябрист С. Д. Урусов, бывший товарищ министра внутренних дел, предал гласности предоставленные ему Лопухиным материалы об изготовлении Комиссаровым в здании Департамента полиции погромных листовок. Тему соучастия полиции в организации погромов Лопухин (к тому времени человек отставной и тяготевший к либералам) поднимал в разных инстанциях в течение всего 1906 года. За спиной Комиссарова маячила, как мы уже упоминали выше, фигура Рачковского. Николая II это, конечно, не смутило бы (он сам в конце 1905-го — начале 1906 года почти открыто выражал сочувствие погромам), но позиция Столыпина была иной. В июне Петра Ивановича отправили в тихую отставку по болезни. Возможно, он и был не очень здоров: через четыре года он умер, не дожив до шестидесяти лет. Перед смертью он отклонил предложение Бурцева о покупке его архива, доказав тем, что хоть какие-то принципы у него были.

Итак, Рачковского нет, а на Герасимова и Столыпина, кажется, положиться можно — люди деловые. Но на помощь Азефу-предателю пришла еще и дурость севастопольских эсеров.

12 мая Савинков прибыл в Севастополь.

А 14 мая по инициативе и силами местной ячейки было совершено неудачное, но кровавое покушение на коменданта крепости генерал-лейтенанта Владимира Степановича Неплюева. Бомбу швырнули на церковном параде. Кроме самого террориста Ивана Фролова погибло 6 человек из толпы, 37 было ранено.

Двойникова и Назарова задержали на месте взрыва, Савинкова — в гостинице, Калашникова — через неделю, уже в Петербурге. Все они были убеждены, что взяты в связи с неплюевским делом. Предательства в центральных органах партии никто не предполагал.

Судили их вместе с Николаем Макаровым, соучастником покушения на Неплюева, швырнувшим первую (неразорвавшуюся) бомбу. Всем были предъявлены одни и те же обвинения: в принадлежности к тайному сообществу, имеющему в своем распоряжении взрывчатые вещества, и в покушении на жизнь генерал-лейтенанта. Военный суд был назначен на четверг, 18 мая. Из Петербурга уже прибыли четыре гражданских адвоката, в том числе Л. Н. Андроников (отец известного литературоведа), приехали родственники арестованных. Но тут выяснилось, что Макарову 16 лет, а это имело процессуальные последствия. Слушание отложили. Тем временем Зильберберг решил устроить своим товарищам побег. Азеф отговаривал его от этого гиблого дела, но ЦК дал добро и выделил средства.

Азеф, видимо, в конечном итоге принял решение: не помогать и не мешать. Герасимов о планах Зильберберга не узнал.

Через жену Савинкова Зильберберг (Николай Иванович) сумел с ним связаться. Выяснилось, что побег можно будет, скорее всего, устроить только одному из арестованных. Товарищи убедили воспользоваться возможностью Савинкова: он был ценнее всех для революции, и ему, единственному, угрожала смертная казнь. Среди солдат охраны нашлось много сочувствующих: оставалось найти среди них человека достаточно храброго и готового все бросить. Такой человек нашелся. В ночь на 16 июня вольноопределяющийся 57-го Литовского полка Василий Сулятицкий вывел Савинкова из крепости и сам вместе с ним бежал. Другой сочувствующий делу революции — отставной лейтенант Борис Николаевич Никитенко — переправил беглецов на ботике в Румынию.

Чухнин тем временем был все-таки убит местными эсеровскими силами. 28 июня его застрелил на даче некий «матрос Яков Акимов». По крайней мере, этим именем было подписано воспоминание об этом «акте», напечатанное в 1925 году в «Каторге и ссылке». Подлинное имя убийцы, по некоторым сведениям, — Николай Николаевич Швецов. Он же Н. Никандров, писатель.

Савинков из-за границы написал письмо Неплюеву, в котором подтверждал собственную, Двойникова и Назарова невиновность в кровавом теракте. Это письмо стало аргументом в руках защиты; в итоге члены БО получили каторжные сроки только за принадлежность к тайному обществу и хранение взрывчатых веществ.

Примечательно: в тюрьме Савинков узнал, что ЦК все-таки приостановил террор на время работы Думы. Получилось, что Азеф скрыл от него решение. Но у Савинкова этот факт не вызвал ни подозрения, ни обиды. Сам он с презрением относился к решениям «штатских» цекистов — а Азефу верил безоговорочно. Деловое сотрудничество давно уже перешло в дружбу — но это не была дружба на равных. Савинков, со своей несколько феодальной психологией, относился к Азефу, как рыцарь к сюзерену, обожал его, благоговел перед ним. И если Гершуни, на которого он сам склонен был смотреть снизу вверх, Азеф берег от полиции, то Савинкова он с каким-то особым сладострастием предавал. Предавал — но в последний момент все-таки давал возможность спастись и выкрутиться…