Бо Грёнбек - Ханс Кристиан Андерсен Страница 71

В ответ на письмо из Веймара в 1844 году, в котором Андерсен рассказывает о сверхблагородном обществе, где он вращается и где его чествуют и славят, Коллин написал несколько слов об ужасном в тот год датском лете. «А как обстоят дела у вас? Впрочем, вы, вероятно, не замечаете, какую погоду посылает господь в той сфере, где вы сейчас дышите. С вами заигрывает сатана, но это меня ужасно радует, во-первых, потому, что вы по праву веселитесь, во-вторых, это раздосадует других — тоже по праву. Постарайтесь вернуться домой с орденом, это было бы забавно…»

Когда Андерсен был сердит, или огорчен, или озабочен, или подавлен (а это случалось часто), Коллину приходилось успокаивать его и иногда отрезвлять. Какая только слезная печаль не сквозит в строках письма, написанного Андерсеном с усадьбы на Фюне в 1835 году, о тоске по Италии и одиноком и бездомном положении в Дании: «Я говорю с вами, как с другом, единственным, который у меня есть, ближе быть невозможно, совершеннее быть невозможно в нашей жизни, как мне кажется; и веселее, счастливее; я никогда еще не чувствовал такой боли, как после возвращения на родину. Ничего не могу с этим поделать. Я чувствую себя чужим на родине, мои мысли в Италии. О Эдвард, если бы вы вдохнули этот воздух, увидели эту красоту, и вы бы тосковали, как я. Вспомните, у меня нет ни родителей, ни родственников, ни невесты — и никогда не будет! Я бесконечно один на свете».

В ответе Коллин твердой рукой возвращает друга с небес на землю: многим ли в юном возрасте была дана возможность совершить двухгодичное путешествие за границу? — спрашивает он. Может быть, другие тоже мечтают подышать воздухом Италии? Коллин и сам не прочь попасть в Италию. «Но я понимаю, что это вздор, и остаюсь дома, не потому, что обладаю каким-то особо выдающимся мужественным смирением, а потому, что считаю бесполезным и думать об этом… Почему бы вам не надеяться собственными силами когда-нибудь осуществить это желание?»

Коллин, конечно, не совсем понимал своего замученного друга. Но, несмотря ни на что, Андерсену нужно было именно такое жестокое столкновение с действительностью, чтобы он не погряз в бездеятельности и жалости к себе.

Десять лет спустя, в феврале 1846 года, Андерсен прибыл в Дрезден, после торжества и триумфа в Берлине, Веймаре и Лейпциге. Наступило естественное расслабление, и он уныло писал на родину:

Дрезден 21 февраля 1846 г.

Мой дорогой, дорогой друг!

Пятнадцатого я отправил вам письмо из Лейпцига, а сегодня уже снова пишу, мне нужно кое о чем с вами договориться, а мое настроение не совсем нормально, я приехал сюда, в Дрезден, вчера вечером, нашел письма из дома, и из-за них ли, или из-за меня самого, но солнечный свет померк, я плохо спал ночью, мне не по себе, — короче, я пишу вам, пусть это будет для вас просто знак моей любви и доверия.

Далее он рассказывает, как хорошо провел время при дворе в Веймаре и среди друзей и поклонников в Лейпциге, рассказывает о большом собрании своих сочинений на немецком языке, на которое только что подписал контракт. Короче, поездка была очень счастливой и плодотворной. И все же — «мне хорошо только на родине… Андерсен, честный человек, который обладает талантом, но слишком много думает о себе, а в Дании есть и другие великие люди… Никто на родине мной не гордится, меня считают балластом, который выбрасывается за борт». Далее следуют пространные жалобы на то, что на родине его не замечают — никто даже не хочет поставить две пьесы, которые он предложил в театр, а с «Маленькой Кирстен» тянут четвертый месяц. «В этот час у меня одна мысль, я был бы счастлив, если бы бог позволил мне в последний раз закрыть глаза вдали от Дании. Ах, я сегодня болен, болен душой».

Письмо кончается так:

«Едва ли кому-нибудь интересно знать, что и здесь, в Дрездене, я по праву получу признание и радость, что королева Пруссии, как я слышал, крайне милостиво написала обо мне королеве Саксонии, что меня везде принимают министры и люди искусства, но, может быть, вы захотите услышать, что я жив и несчастен. Мир вам!

Любой на месте Андерсена оживился бы от трезвой жизнерадостности, с которой Коллин в ответном письме одну за другой отметает тревоги писателя.

«Дорогой Андерсен. Я снова берусь за перо, и хотя вы этого не цените, я ценю себя сам, ибо обычно я боюсь начинать длинные письма; но на сей раз мне этого не избежать, после полученного вчера грустного письма». И он объясняет писателю, что если знаменитости за границей чествуют и балуют его более открыто, чем дома, в буржуазном Копенгагене, то он не должен думать, что его презирают в Дании или он сам презирает Данию. «Ибо на самом деле вы с Данией прекрасно ладите и ладили бы еще лучше, не будь в Дании театра; hine illae lacrymae[47]. Проклятый театр постоянно стоит у вас на пути, какая досада; но разве театр — вся Дания, а вы — только театральный писатель? Разве за это вас славят в Германии, а не за сказки? И разве в Дании не любят сказки? Может быть, даже больше, чем в Германии. Но последнее письмо написано под воздействием проходящего дурного настроения, потому что после всех пиров вы внезапно оказались в Дрездене один…»

Несмотря на разницу в складе ума и вытекающее из нее скрытое несоответствие, они всю жизнь были очень близки друг другу, испытывали взаимное уважение и дружбу. В последние годы жизни писателя, когда он обрел надежное пристанище в семье Мельхиоров, эта связь немного ослабла, но Андерсену казалось само собой разумеющимся завещать Эдварду Коллину все свое имущество, как материальное, так и литературное. Это было естественное завершение их отношений, длившихся всю жизнь.

Простые копенгагенские читатели, литературные авторитеты и семья Коллинов, конечно, занимали решающее место в сознании писателя, и он часто забывал, что в датской культуре есть и другие представители, больше по масштабу и шире по кругозору, и что среди них у него есть такие же верные друзья, как Коллины: Эленшлегер, Ингеман, Й.М. Тиле, Вейсе, Й.П.Э. Хартман, Август Бурнонвиль и Х.К. Эрстед, которые высоко ценили и любили его. Они принимали его таким, как он есть, с ними он мог обсуждать свое творчество. Они подбадривали и утешали его, когда он падал духом, — всем им была знакома душевная борьба художника, и все они натерпелись от придирчивости соотечественников.

Каким уважением он пользовался среди истинных художников на родине, еще до своих европейских триумфов, видно из письма Бурнонвилля в 1838 году, который, в частности, пишет: «Ты сам, мой прекрасный поэт, выбрал свой путь, ты хочешь странствовать; среди терний и расселин ты нашел такие прекрасные цветы, как никто до тебя; среди равнодушия, холодности и насмешек ты видел улыбки, слезы, радость и вдохновение, вызванные твоими поэтическими творениями; некоторые придирались к твоим несовершенствам, но тысячи радовались твоему гению. Некоторые продолжают читать тебе нравоучения; но ты научил нас многому, чего мы не знали до тебя».