Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 72

25_____

Весь день переписывал ноты для Москвы. Брал ванну, были полотеры, и опять вернулся Сысой, ставший очень неинтересным. Вечером пришли Эбштейны, а я пошел к Ивановым. Диотима спала, Эль-Руми рассеян и встревожен, по комнатам пахло керосином от разбитой на полу, будто кем брошенной лампы. Потом пришли Нувель и Сомов. Сомов стал строить какие-то планы обо мне, был в «Шиповнике», где рекламировал меня, спрашивал, не возьмусь ли я перевести «Kater Murr» и не стеснился бы, если бы «Эме Le boeuf» был мне заказан{327}. Еще какой-то план не сказал мне. Пришел Сережа, читал свои «Записки Ганимеда», которыми Лид<ия> Дм<итриевна> была возмущена. Нувель играл все вещи к «Предосторожности», — отличны, блестящи, злы, приятны и скандальны иногда до наглости. Это было бы прелестное, забавное и соблазнительное представление. Спорили о Бетховене. Диотима уверяла, что я развратил Сомова, и вообще была сердита и расстроена, не хотела быть мудрой, говорила, что мы составили заговор, чтобы злоупотреблять ее мудростью и т. п.{328} Что-то мне скажет тетя? Наши, кажется, покуда денег достали. Во вторник буду у Нувеля. Завтра и в понедельник будет Павлик, мой бедный, мой любимый.

26_____

Утром зять опять просил денег, хотя бы на несколько дней. Что мне сказать? я думаю, что он достанет сам, но несколько неловко все-таки. Был у Чичериных, это были как раз имянины Нат<альи> Дм<итриевны>, они только что пришли от обедни с просвиркой к завтраку с пирогом. Софья Вас<ильевна> выходит замуж и ждет только развода жениха, какой-то синодской персоны. Видела в Берлине Юшу, говорит, что все такой же. Торопился домой, ожидая обещанного посещения Павлика, но он так и не пришел, чем поверг меня в достаточное уныние. До вечера понедельника такая даль, и друзей увижу только во вторник. Теперь, когда Павлик сделался менее официальным, более ручным, более домашним, с которым я попросту говорю и советуюсь, я его, м<ожет> б<ыть>, еще больше люблю. Играл «Каменного гостя»{329}, там предчувствуется не только целиком Мусоргский, но и лиризм, несколько желатинный, Чайковского, и все вяло и без блеска, с ненужной, mesquin’ной[145] реалистичностью. Вечером были у Юраши; тесно, неуютно, сонно. Читал стихи; по-моему, все то же, что и прежде, почти виртуозность, разнообразие версификации и крайняя неинтересность, скучность и тянучесть содержания и настроения. Чай пили у Макаровых; все 6 Нюточек, кажется, еще поглупели, Николай, сохранив прежние глаза и зубы, несколько опух даже от пьянства. Возвращаться было ничего.

27_____

Зять, оказалось, тратит деньги Святополк-Мирского, который <приезжает?> за отчетом раньше и неожиданно. Что мне делать? Под гадким дождем поехал в Удельную, прошел прямо к Кудрявцевым, поговорил; сердце у меня так и падало, так и падало… Пошел к тете, она затворила дверь и сказала: «Письмо я получила третьего дня, но сделать ничего не могу», — дальше я не слушал. «La mort me devient necessaire»[146]; тетя монотонно, убедительно, в нос, говорила, почему у нее нет своих денег, почему она не может достать и т. д. Я сказал, вздохнув: «Ну, что ж делать?» — и заплакал; тетя сделалась ласковая и не говорила больше о деньгах. Пили кофей. Лиза у них гостила летом, было много малины, разросся куст шиповника. Обедал у Кудрявцевых. Вышло солнце. На станции кружилась голова и так падало, так падало сердце, будто перед свиданьем. У паровоза такая штука спереди, сбрасывающая с пути, значит, нужно под вагоны? еще раздавят голову. Выпустить кровь; спрошу у Футина бритву: побледнеешь, и руки чувствовали обрез. Ах, не видеть Павлика? только это может меня остановить. Какой дивный лес осенью, какие красные, желтые, малиновые деревья. Неужели? я так томлюсь, будто умираю 3 раза. Как я скучаю, как я томлюсь без Павлика! последнее средство — первое попавшееся: напишу Баксту, м<ожет> б<ыть>, он при деньгах. Господи, не шантажист же я, наконец? когда же это кончится. Завез письмо. Телефонирует: ни копейки денег и обратитесь к Сомову, он теперь обедает у Боткиных. Попросил сделать это его самого{330}. Дома никого еще нет; нужно писать письма, на случай… Помедлю, завтра днем напишу… Опять к Сомову, какой стыд, какой позор! Я наконец на себе увижу его презрительный взгляд, которого не вынесу… вернее, вынесу, как и всё. Почему так трудно умирать? неужели я трус? придет ли Павлик завтра? Если придет, то уже после <решения?> — или я буду живым, или он меня уже не увидит. Св<ятые> иконы, сделайте, чтоб я его еще мог целовать. Сережа ждал со мною наших. Подозревая мое положение, томился, лежа на диване, и сказал: «Неужели ты был бы счастлив, не скучал бы, будь только у тебя деньги?» Безусловно. Сегодня 27<-е>, завтра 28<-е>, м<ожет> б<ыть>, это для меня роковые единственные дни. Весною мне помогло чудо, а теперь? Одно меня удержало бы от смерти, одно заставляет все забывать и хвататься нагло, отчаянно за что попало — боязнь не увидеть Павлика.

28_____

Все ждал ответа от Сомова или Бакста, ничего нет. Так не выходил целый день. Писал письма на случай несчастья: Сомову, Павлику, Нувелю, Ивановым, Чичериным, нашим; томился, прочитал 2 романа Гонкуров, все повести Пушкина. Пришел Павлик с головной болью. Я только ожидая его не сбежал и не начал приводить в исполнение свои планы. О, магия любимого лица! Конечно, все ему рассказал, он в негодовании, все письма изодрал, и, конечно, мне стало ясным, что умирать, покуда Павлик меня не бросил, — не стоит. О, колдовство любви! Надолго ли оно? Он придет в среду. Что случилось, что вдруг положение, казавшееся безвыходным, сделалось терпимым, не перемененное ни в чем? Как от Саула уходят злые духи от арфы Давида{331}, так у меня от присутствия Павлика; я пишу это, хотя Renouveau будет смеяться и жалеть меня, как слепого и смешного дурака. Деньги нужны так же, и опять придут мысли об убийстве. Теперь уж не только нет отдать зятю, нет и вообще ни копейки, ни гроша. Друзья считают меня шантажистом, пускающим в ход трагические фасончики, чтобы выудить деньги. Деньги от тети только в начале середины сентября (и то — дай Бог), из «Весов» не шлют, очередные до 20 сент<ября> все истрачены, сестре, зятю не плачено. И как только отходит мысль о Павлике, является мысль о смерти, все каждый раз настойчивее.

29_____

Утром писал «Эме Лебеф». Днем ходил к Ивановым, читал дневник, вступление при Городецком. Вступление очень понравилось. Эль-Руми предложил денег сколько мог, уговаривая брать меньше, чтобы не очень обременяться, если Сомов тоже достанет. Сережа читал свой рассказ, который нашли слабым. Диотима была очень душевна и обнимала меня, утешая. Дома прислали «Весы» и деньги из них; я тотчас же отдал долг сестре. Наши уехали к Варваре Павловне, а я, заехавши в парикмахерскую, отправился к Нувель{332}. Он сидел и играл увертюру к «Предосторожности», — элегантная, веселая и блестящая, по-видимому. Феофил<актов> хочет изобразить Дягилева, Алешу Маврина, Нувеля, меня в «Александр<ийских> песнях». Пришел Сомов. О записке Бакста ни слова, ни звука и по прочтении дневника. Из дневника Вальт<ера> Фед<оровича> узнал, что Эль-Руми влюблен в Городецкого, у которого недавно родилась дочь, что [посвятителем] крестным Сомова был, кажется, сам Renouveau; потом долго, откровенно, отчасти зло, болтали; мне казалось, что ко мне переменились, не считают меня «своим», сговариваются быть у Ивановых без меня, читают мне наставления. Это, вероятно, было наказанье за то, что днем у Иванов<ых> мое тщеславие было крайне польщено тем, что я, по их словам, malfamé[147]. Дома нашел записку от Инжаковича, просящего отдать долг. Но я был вечером счастлив, видя Сомова уже открыто, заведомо на этой стороне, говорившего тонко, зло и специально, и Нувеля, как опытного наставника, и перебиранье разных лиц, умозаключенья этические и эстетические, признаки глаз, рук, походки и т. п. Все было чудно, и мне чувствовалась важность и какая-то фантастичность всего этого. Конечно, вопрос о деньгах далеко не улажен. Я теперь буду стесняться писать о Павлике или пропускать, зная, что если не к самим отношениям, то к объекту их отнесутся не весьма дружелюбно.