Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 73

29_____

Утром писал «Эме Лебеф». Днем ходил к Ивановым, читал дневник, вступление при Городецком. Вступление очень понравилось. Эль-Руми предложил денег сколько мог, уговаривая брать меньше, чтобы не очень обременяться, если Сомов тоже достанет. Сережа читал свой рассказ, который нашли слабым. Диотима была очень душевна и обнимала меня, утешая. Дома прислали «Весы» и деньги из них; я тотчас же отдал долг сестре. Наши уехали к Варваре Павловне, а я, заехавши в парикмахерскую, отправился к Нувель{332}. Он сидел и играл увертюру к «Предосторожности», — элегантная, веселая и блестящая, по-видимому. Феофил<актов> хочет изобразить Дягилева, Алешу Маврина, Нувеля, меня в «Александр<ийских> песнях». Пришел Сомов. О записке Бакста ни слова, ни звука и по прочтении дневника. Из дневника Вальт<ера> Фед<оровича> узнал, что Эль-Руми влюблен в Городецкого, у которого недавно родилась дочь, что [посвятителем] крестным Сомова был, кажется, сам Renouveau; потом долго, откровенно, отчасти зло, болтали; мне казалось, что ко мне переменились, не считают меня «своим», сговариваются быть у Ивановых без меня, читают мне наставления. Это, вероятно, было наказанье за то, что днем у Иванов<ых> мое тщеславие было крайне польщено тем, что я, по их словам, malfamé[147]. Дома нашел записку от Инжаковича, просящего отдать долг. Но я был вечером счастлив, видя Сомова уже открыто, заведомо на этой стороне, говорившего тонко, зло и специально, и Нувеля, как опытного наставника, и перебиранье разных лиц, умозаключенья этические и эстетические, признаки глаз, рук, походки и т. п. Все было чудно, и мне чувствовалась важность и какая-то фантастичность всего этого. Конечно, вопрос о деньгах далеко не улажен. Я теперь буду стесняться писать о Павлике или пропускать, зная, что если не к самим отношениям, то к объекту их отнесутся не весьма дружелюбно.

30_____

Вышли с Сережей прогуляться, занесли письмо Иванову; зашел к Рузанову; обедал у Чичериных. Софья Васильевна еще не уехала; было мило, но я торопился домой, чтобы не опоздать к Павлику. У нас была Лидия Андревна, Сережа 10 раз решал, идти или не идти к Ивановым, был грустен, жалел, что не вел дневника это время. Павлик пришел во время чая, стеснялся проходить и т. п., был ласков и нежен, хотя очень торопился на вокзал кого-то провожать, что мне было на руку, ввиду предстоящего посещения Ивановых. Сомнения Renouveau относительно склонности Павлика прямо нелепы. У Ивановых был Сомов и Шестов, потом Бакст и Нувель; Городецкий спал с мигренью. Нашли, что у меня необыкновенно сияющий вид, будто в глаза впущен мышьяк, что я сам заметил, еще поднимаясь в лифте. Но —

Узнаём коней ретивых…{333}

Когда я входил в комнату, где сидели Бакст и Сомов, они говорили: «…потом все улеглось». Бакст что-то спросил. «У нас не было разговора», — ответил Сомов, и стали говорить о платье Боткиной и о цветах. Неужели я дошел до того, что решено держаться тактики просто незамечания, даже не отказа. Нувель уезжает в Париж — какая досада. Приехал Кузнецов и, чтобы познакомиться, придет ко мне в пятницу днем, как Renouveau и Сомов. Только бы последний не уехал еще в Париж. Бакст и Шестов ушли раньше, мы же занялись музыкой и болтали весело, хотя мне несколько хотелось спать. Ушли в третьем часу, причем мои спутники ухватились за ближайшего извозчика и спешно уехали. Renouveau долго говорил с Диотимой, интересно, о чем? Очень жаль, что Нувель уезжает, хотя бы только и на месяц, т. к. неизвестно, что еще будет в этот месяц. Чувствовал себя чужим и счастливее всего от существования «пошлого и глупого» Павлика.

31_____

Встал поздно; послал Юше письмо и «Весы», ходили для этого в Гл<авный> поч<тамт> по Невскому и Морской с Сережей. Очень теплый, солнечный день. Оттуда проехал к Казакову поговорить о продаже икон, но не застал ни его, ни Футина; у них взят новый мальчик. После обеда ходили к Екатерине Ап<оллоновне>, но она еще не приехала; заходил к Ветчинкину{334} за вареньем, там есть прелестный приказчик с грамотными глазами, я его показывал Сереже, но тот не поспел обратить внимания. Дома играл «Д<он> Жуана». У Каратыгина были уже Нурок и Нувель, потом пришел Медем; разбирали новые русские романсы; куча новых имен, все удивительно слабо; интересна «Осень» Оленина: мило, смесь Делиба с Мусоргским, просто и ново. Уехал рано, т. к. хотел узнать результат разговора Renouveau с Диотимой, а он ехал к Дягилеву. М<ожет> б<ыть>, он не отправится в Париж из-за болезни. Разговор не очень существенен, Диотима трепещет, как бы не остаться ни при чем. Говорили о Сомове, об его devirgination[148], идеализме, разочарованности, о Павлике, обо мне, о ширине и талантливости неверности. В<альтер> Ф<едорович> был мил, будто прежде, и я почти позабыл его grief[149] против Павлика, его хлопоты о моей высылке в Василь, его громы против моих последних вещей, как все мельчающих от верности Павлику, и т. д. Чтобы быть неверным, надо полюбить другого или вдруг, помимо себя, увидеть этого чужим себе.

1_____

Утром писал; ходил к Казакову и к Черепенникову. Оказывается, Броскин не хотел верить, что я приехал и он меня не видел, Футин сказал: «Мы много смеялись такой его уверенности в Вашей преданности». Обедали рано. Кузнецов обманул или опоздал, но во всяком случае его не было; был один Renouveau, кислый, не знающий, ехать ему или нет; посидел не очень долго, пил чай. Я играл романсы Debussy и наигрывал «Узнаём коней ретивых». Сережа пошел узнать репертуар. Пришел Глеб Верховский узнавать от меня об своих родных: вот чудак. И сидел долго уже при Павлике, насилу мы дождались его ухода. Кроме того, что он долго сидел и не пьет, — он ничего, передавал мне сплетни обо мне, о моей дружбе с Сомовым и Нувель, о намерении выкрасить волосы в рыжую краску и каких-то эскападах и т. п. Павлик не стеснялся; м<ожет> б<ыть>, он немного подпил, но торопился опять на дежурство; я, наконец, перестану верить в эти дежурства. Звал меня завтра к себе в 3 ч.: вот и увижу его «порог». Мне было очень грустно, что не пришел Кузнецов и Сомов, но вечер несколько меня развеселил. Павлик говорил, что Шурочка вернулся из-за границы; в театре вчера он не был, я почти уверен, что у него есть другие приключения, только почему он их не рассказывает?

2_____

Чудный день. Ходил на почту. Там заказные письма принимает прелестный чиновник, нужно чаще посылать заказную корреспонденцию. Заходил к Казакову и к Макарову говорить об иконах; проехал к Павлику; он дома, только что встал с головной болью, в туфлях и рубашке. Маленькая комната; на окне, выходящем в сад, цветы: чайная роза, бегония, герань; над комодом карточки: он в детстве, товарищи, Давид М<икел>анжело и открытка с Dominiqu’ом. Везде платья, галстухи, рубашки. Он сходил за вином и сыром, держался хозяином, оставлял обедать; при мне пришли от прачки со счетом, и Павлик держался как большой мол<о-дой> человек. Его брат, 29 л<ет>, живет в Москве с мальчиком, другой, 19 л<ет>, тоже грамотный, только младший, — нет. Несмотря на мое абсолютное безденежье, на свою головную боль, он был очень нежен. Я перечитывал свои летние письма, трогательные литании. Получил телеграмму от Юши: «Quelle adresse?»{335}. Слава Создателю! После обеда пошел к Чичерину, вышли с Варей и Сережей и дружественно беседовали. Чичерин играл «Май<скую> ночь»{336} своей жене, которая вязала шерстяное одеяло. При мне обедали. Заехал к Ивановым; Диотима была одна, Городецкий уезжает, Эль-Руми завтракает у Аничкова. Потом пришел и он; у Аничкова, где были Щеголев, Анд<рей> Белый, Куприн, все дебатировали вопрос о пэдерастии. «Это в воздухе», — заметила Диотима, которая была сегодня у Сомова. Играл «Richard Coeur de Lion»{337}. Павлик, хотевший, м<ожет> б<ыть>, прийти часов в 10, не пришел; завтра обещал непременно в 8 ч. Завтра поеду к Сологубу. Вечером прочитал Варе «Вступление к дневнику», не очень ее удивившее. Дождался Сережи, бывшего у Лазаревского.