Андрей Черныш - На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918 Страница 73

С большими предосторожностями, по настоянию моего сопутчика, я полазил по просекам и лесу. Никого мы не видели и ничего не обнаружили. Я лишний раз лишь убедился, как мало действительно храбрых людей. А сопровождавший меня офицер считался одним из столпов 2-го офицерского полка.

От генерала Боровского мы получили ответ на свои домогательства о присылке подкреплений. Он послал нам со ст. Пелагиада «последний свой резерв» – Ставропольский стрелковый батальон. Я лично был послан для его приема на ст. Пелагиада, откуда должен был отвести батальон на намеченное для него место. Решено было поставить его в резерве в лесу, уступом за правым флангом для упрочения его положения. Генерал Боровский, давая нам батальон, предупредил, что часть не совсем еще подготовлена к бою, что ее желательно постепенно втянуть в боевую страду.

Внешний вид батальона произвел на меня хорошее впечатление. Солдаты – все видный, рослый народ, хорошо одеты, вооружены. Почти треть батальона составляло молодое офицерство. Но, как потом очень скоро выяснилось, эта треть и являлась скорее слабостью батальона, а не его опорою. В большинстве шкурники, скрывавшиеся в районах, занятых Добровольческой армией, эти, с позволения сказать, офицеры не явились добровольно в ряды армии, а были почти насильно привлечены в нее призывом и мобилизацией.

Когда батальон подходил к лесу, примерно к тому месту, где 23 октября самурцы вели наступление, он принял меры охранения, и я немало был удивлен, когда в числе высланных вперед разведчиков увидел в форме ефрейтора бывшего генерала Болховитинова[260], в Великую войну – генерал-квартирмейстера, а потом начальника штаба нашей Кавказской армии. Я знал Болховитинова еще по Петрограду, в бытность мою в Императорской военной академии в 1909–1912 гг. Тогда он командовал, кажется, 148 пехотным Каспийским полком[261] и, как знаток Дальнего Востока, блестяще читал у нас по военной статистике лекции о Манчжурии и Китае. Когда генерал Болховитинов явился в Добровольческую армию, был судим военным судом за сочувствие большевикам и по приговору разжалован в рядовые.

Лишь в темноте, много побродив по лесу, я привел батальон на назначенное ему место, на перекрестке просек, примерно там, где на схеме[262] стоит буква «й» в надписи «Казенный».

Батальон, выставив по просекам впереди и в обе стороны заставы охранения, сбился в одну почти сплошную массу тесно прижавшихся друг к другу тел и быстро на моих глазах стал погружаться в сон. Ночь была холодная и, только так сгрудившись, люди могли до некоторой степени согреваться.

Когда я опять кружным путем возвращался (прямо по просеке, от батальона на восток, кратчайшим путем на лошади проехать было нельзя: мешал очень глубокий с крутыми берегами овраг, тянущийся вдоль восточной опушки в северном направлении и постепенно расширявшийся. Только приблизительно в двух верстах от места остановки батальона лощина пересекалась дорогой, да и то с очень крутым подъемом к востоку), на опушке, при выходе из леса, встретил всадника с приказанием от начальника дивизии – вести батальон к монастырю. Приказание было словесное, без мотивировки его требованиями обстановки – непростительная ошибка Дроздовского: все же, как-никак, а я – начальник штаба и, получая такое приказание, резко изменявшее направление и употребление приведенного мною батальона, должен был быть хотя бы кратко сориентирован и посвящен в то, что могло заставить начальника дивизии так изменить свои предположения.

Ординарец ничего не мог мне объяснить, чем вызвано такое приказание. Считая его лишь результатом того, что начальник дивизии «передумал» и решил иметь батальон у монастыря, я решил «по собственному почину» не исполнять этого приказания. Я полагал, что оно – запоздавшее, должно было встретиться мне с батальоном в пути. А теперь исполнение его было делом нелегким. Надо было поднять спавший уже батальон, кружным путем вести его назад, – большая часть ночи ушла бы на это, люди измотались бы, не спали бы. А для чего это сейчас делать, когда утром все это было бы значительно проще. Так, примерно, размышлял я и продолжал путь в монастырь, чтобы объяснить начальнику дивизии, почему я прибыл без батальона. Но, проехав еще с версту, я встретил нового ординарца с тем же категорическим приказанием – вести батальон к монастырю. Расспросив ординарца о положении у монастыря и узнав, что там все по-прежнему спокойно, я, страшно обозленный на свое начальство, повернул обратно длинным трудным лесистым путем к батальону. Несмотря на пронизывающий ночной холод, я нашел батальон в зверском сне. Все было мертво, что называется, вероятно, до охранения включительно. Прошло немало времени, пока все было поднято на ноги и приведено из сонного в сознательное состояние. Вопреки ожиданию, ни слова осуждения, упреков или озлобления по адресу начальства ни от кого я не слышал. Все тихо покорилось новому испытанию, как чему-то неизбежному. Долго мы шли в ночной тьме по просекам и особенно долго поднимались из оврага по крутому скату при выходе из леса. Каждую двуколку вытаскивали с большими усилиями на руках. На пять-шесть верст пути мы потратили несколько часов времени. Усталые прибрели мы в конце концов к монастырю, углу кладбища. Здесь я встретил Витковского с резервом 2-го офицерского полка. От него я узнал, наконец, почему Дроздовский потребовал стрелковый батальон к монастырю. Оказывается, вечером большевики атаковали наш правый фланг – офицерский батальон и потеснили его. Создалась тревога. Нажми большевики еще, и они могли быть на батареях правого фланга и даже у самого монастыря, то есть в тылу всего фронта дивизии. Понятно, конечно, было отчего заволноваться Дроздовскому и схватиться за любую часть свободную, хотя бы и сомнительного боевого качества, – каким был на самом деле стрелковый батальон, – чтобы бросить его навстречу угрозе общему положению дивизии.

Но почему тогда хотя бы на словах, посылая мне приказание спешить к монастырю, не добавить фразы, хоть такой: «Положение серьезное»? Для меня, начальника штаба, этого было достаточно для того, чтобы осмысленно делать действительно то, что вызывалось обстановкой. Видимо, спокойствие духа в тревожный момент было утрачено, и была растерянность.

Положение на правом фланге исправил полковник Витковский, бросивший на подмогу офицерскому батальону роту своего резерва. Контратака наша была успешна: большевиков отбросили к их исходному положению, причем даже были и трофеи, – захвачено несколько пулеметов.

Уступка офицерского батальона нажиму большевиков днем на открытом, чистом, как на ладони, месте красноречиво говорила о крайнем упадке сил и энергии в лучшей части 3-й дивизии – офицерским батальоне. Кошмарно тяжелые условия сидения в паршивых окопах на ветру и холоде, в легкой одежде, в постоянной тревоге, чувствительные потери, убыль лучшего элемента обессилили батальон. Поэтому прибывший батальон стрелков ждало уже новое приказание: после короткого отдыха, немедленно стать на позицию офицерского батальона, сменить его к рассвету.