Георгий Чулков - Жизнь Пушкина Страница 77

Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла, наконец, «Гавриилиада»; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если князь Д. Горчаков[770] не явится с того света отстаивать права на свою собственность…»

Очевидно, Пушкин рассчитывал свалить на покойного Дмитрия Петровича Горчакова авторство непристойной поэмы. Это казалось правдоподобным, потому что Д. П. Горчаков писал сатирические поэмы весьма нескромные, но — увы! — умерший сатирик не владел пушкинским мастерством, и вообще никто из современников не мог написать подобной вещи.

Как раз в августе, когда допрашивали поэта, он написал свою пьесу «Предчувствие»:

Снова тучи надо мноюСобралися в тишине;Рок завистливый бедоюУгрожает снова мне…Сохраню ль к судьбе презренье?Понесу ль навстречу ейНепреклонность и терпеньеГордой юности моей?

Николай не удовлетворился и вторым показанием Пушкина. В третий раз 2 октября вызвали поэта. Ему сказали, что император, «зная лично Пушкина, его слову верит, но желает, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».

Пушкин задумался. Потом он предложил написать непосредственно царю. Ему предоставили эту возможность. Он тут же написал письмо Николаю, и признание поэта было передано царю в запечатанном конверте. Это письмо пропало. Последний коронованный Романов, Николай II[771], поручал чиновникам разыскать его, но оно исчезло бесследно. Вероятно, Николай Павлович его уничтожил. После этого секретного объяснения поэта царь положил резолюцию: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено. 31 декабря 1828 г.».

Как же сам Пушкин относился к своей эротической поэме в эти годы? Целый ряд его приятелей — П. В. Нащокин, В. П. Горчаков, С. Д. Полторацкий[772] и другие единодушно свидетельствуют, что поэт с совершенной искренностью считал свою поэму ошибкой. А. С. Норов[773] рассказывал, что Пушкин при нем сказал В. И. Туманскому[774], который хвалил «Гавриилиаду»: «Ты, восхищавшийся такой гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг…»

М. В. Юзефович[775], встретившийся с Пушкиным на Кавказе в 1829 году, рассказывает, что, когда однажды один болтун, думая, конечно, угодить поэту, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок, — «Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости».

С. А. Соболевский, которого никак уж нельзя заподозрить в излишней стыдливости или в желании подкрасить образ поэта, также рассказывает о «Гавриилиаде» в письме к М. Н. Лонгинову[776], что Пушкин «глубоко горевал и сердился при всяком, даже нечаянном напоминании об этой прелестной пакости».

VI

Итинерарий[777] этих тревожных дней был такой: 8 сентября 1826 года Пушкина привез в Москву фельдъегерь; 1 или 2 ноября поэт вернулся в Михайловское, числа 26-го он выехал из Михайловского в Псков, где он дни и ночи проводил за карточным столом; 19 декабря вечером он явился в Москву и остановился на Собачьей площадке у Соболевского; в ночь с 19 на 20 мая 1827 года он выехал в Петербург; в конце июля он опять предпринял поездку в Михайловское и только в октябре выехал из деревни в столицу. Во время этой поездки, 14 октября, на станции Залазы у Пушкина была знаменательная встреча. Он сидел на станции, недовольный собою, потому что только что проиграл 1600 рублей какому-то незнакомому гусару, которого встретил в Боровичах. Пушкин, дожидаясь лошадей, сидел мрачно и читал Шиллерова «Духовидца»[778]. Вдруг подъехала тройка с фельдъегерем. Он вышел на крыльцо, думая, что это везут поляков. Одного из арестованных, высокого, бледного, худого молодого человека с черною бородою, в фризовой шинели[779], он принял почему-то за шпиона. Но тот с живостью глядел на Пушкина. Тогда только он узнал Кюхельбекера. Они кинулись друг другу в объятия. Жандармы их растащили. Фельдъегерь что-то говорил Пушкину с угрозами и ругательствами, но он его не слушал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Кюхельбекера везли из Шлиссельбурга в Динабургскую крепость. Это было последнее свидание поэтов.

Пушкин отметил его в особой записи, не предназначенной, конечно, для печати. Поэт запомнил эту дату 14 октября 1827 года. С именем и образом Кюхельбекера связано было так много воспоминаний! Ведь этот милый чудак был одним из ближайших лицейских друзей. Ведь это ему посвящено первое появившееся в печати пушкинское стихотворение «К другу стихотворцу»; с ним велись горячие дебаты о поэзии; и пусть из десяти строк любой пьесы этого странного поэта только одна бывает удачной, а девять непременно хромают и спотыкаются, все же этот упрямый энтузиаст — настоящий поэт, и его посещает «вдохновение». Кроме того, он образован и начитан; у него можно поучиться кое-чему; правда, он как будто сам изнемогает и задыхается под грудою книг, и его суждения часто неточны, а иногда и сущий вздор, но зато он искренен… Его свободомыслие достойно уважения. Его трудолюбие также. Пушкин вспомнил, с каким усердием редактировал Кюхельбекер лицейскую энциклопедию, где в словарном порядке давались определения и статейки на термины «аристократия», «естественная религия», «образ правления», «рабство», «свобода» и т. д. Кого только не цитировал при этом наивный Кюхля! Руссо, Вольтер, Боссюэ[780], Пирон[781], Стерн[782],Шиллер, Монтень[784] и особенно Вейс[783], один из популяризаторов-энциклопедистов, которого усердно читали декабристы, — все они представлены в словаре.

В одном из черновых вариантов пушкинской пьесы «19 октября» (1825 года) имеются строки, где упоминается этот лицейский словарь:

Златые дни, уроки и забавы,И черный стол, и бунты вечеров,И наш словарь, и плески мирной славы,И критика лицейских мудрецов.

После лицея Пушкин и Кюхельбекер встречались, кажется, редко. Однажды Кюхельбекер оскорбился из-за какой-то шутки и вызвал на дуэль Пушкина. Пришлось подставить голову под пистолет самолюбивого безумца. Хорошо, что Кюхля промахнулся.