Георгий Чулков - Жизнь Пушкина Страница 79

И вот, несмотря на то что воображение поэта было занято глазами Олениной, в коих он видел и детскую простоту, и томность, и негу, все это не помешало ему увлекаться «медной Венерой». Но и эта богиня не стала для него идолом. В его сердце нашлось место для иной мечты и, может быть, самой значительной. Этой безымянной возлюбленной он посвятил свою новую поэму. Назвать имя возлюбленной он не решился, потому что жизнь ее сложилась так трагично, что он почел бы нескромностью напоминать ей о себе. И только теперь, спустя много лет после смерти поэта, разбирая его черновые рукописи, историк разгадал ее имя.

Самая поэма, посвященная Марии Николаевне Раевской-Волконской, сложилась еще весною в душе поэта под влиянием двух тем, волновавших его в те дни. Тема страстной и слепой любви, готовой на жертвы и приводящей к безумию, фатальной по самой своей природе, и тема мощной государственности, тоже фатальной, развивающейся и преодолевающей на своем пути все преграды. Эта двойственность поэтической тематики была гениально оправдана и разрешена в поэме «Полтава».

Внутренние мотивы, понудившие Пушкина создать «Полтаву», были так глубоко им продуманы и так органически сочетались со всем его тогдашним душевным строем, что он написал свою поэму с изумительной быстротою.

Сам Пушкин рассказывал Юзефовичу, как он ее писал. В октябре 1828 года погода в Петербурге стояла отвратительная. «Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир… он ел на скорую руку что попало и убегал домой, чтобы записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой, но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвертой части…»

Первую песнь поэмы Пушкин пометил 3 октября, а конец поэмы — 16 октября.

Тема поэмы была неразрывно связана с сокровенными движениями души поэта, но самый сюжет ее был подсказан внешними литературными впечатлениями. Пушкин в заметках о поэме указал на них: «Прочитав в первый раз в Войнаровском[796] (поэме Рылеева) сии стихи:

Жену страдальца Кочубея[797]И обольщенную их дочь…

я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами исторические характеры — и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы[798] пропустить столь разительную черту было непростительно…»

Но не только этот сюжетный мотив, не использованный Рылеевым, соблазнил Пушкина. Поэма Рылеева вызвала в нем желание вернуть исторической фабуле ее действительное значение. Рылеев в «Войнаровском», так же как и в «Думах», вовсе не озабоченный исторической правдивостью, идеализировал Мазепу и сделал из него героя, который борется за свободу против самодержавия Петра. Пушкин со свойственным ему реализмом и с зоркостью историка превосходно видел, что Мазепа вовсе не был великодушным борцом за свободу, а самым циничным честолюбцем, готовым предать интересы украинского народа для торжества шляхты, хотя бы ценою закрепощения всей Украины иноземцами. Пушкин понимал, что связь Мазепы с украинскою и польскою шляхтою и союз со шведским королем шли против исторической необходимости. И сепаратизм Мазепы, по мысли Пушкина, служил делу реакции. Петр Великий в тот исторический час был выразителем более передовой идеи, чем недальновидный гетман. В этой своей отрицательной оценке сепаратизма Мазепы Пушкин не разошелся с Пестелем, который, наверное, делился с поэтом своими мыслями на эту тему во время их кишиневских бесед.

А.П. Керн. Неизвестный художник

А.О. Смирнова-Россет. П.Ф. Соколов. 1834 — 1835

В.Ф. Вяземская. К.-Х. Рейхель. 1817

З. А. Волконская. Мюнере. 1814

Глава одиннадцатая. ДВА ГОДА ПЕРЕД ЖЕНИТЬБОЙ

I

Петербургская жизнь с ее мучительными противоречиями утомляла поэта. И как ни «упоителен язык» страстей безумных и мятежных, как ни очаровательна Закревская с ее смехом русалки и слезами Магдалины, но все это как-то сложно, трудно и опасно. И хочется тишины, простоты, уединения, и Пушкин время от времени вспоминал деревню, Прасковью Александровну Осипову, его обожавшую, и тригорских девиц, совсем не похожих на столичных кокеток и светских красавиц. И на этот раз, в ночь с 19 на 20 октября 1828 года, Пушкин выехал в село Малинники Старицкого уезда Тверской губернии, имение А. Н. Вульфа, куда в это время должны были приехать и сама Прасковья Александровна, и Анна Николаевна, и Евпраксия Николаевна, и падчерица Осиповой Александра Ивановна, которой поэт посвятил в 1824 году такое страстное «Признание».

Неумный и циничный Алексей Вульф, судивший о Пушкине по себе, по своему опыту, записал у себя в дневнике: «Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо от этого пострадает доброе имя и сестры, и матери…» Но опасения его были напрасны. У Пушкина на этот раз вовсе не было донжуанских намерений. К тому же он устал и в письме из Малинников к Дельвигу сообщал шутливо о своем физическом переутомлении. По-видимому, у него явились даже сомнения в его праве жениться. «А все Софья Остафьевна[799] виновата», признавался он в том же письме, припоминая знаменитую сводню, услугами коей пользовалась петербургская золотая молодежь. Существует, между прочим, любопытный рассказ одного пушкинского современника, который уверял, что Софья Остафьевна жаловалась однажды полиции на Пушкина за то, что он некоторых ее девиц уговорил бросить позорное ремесло и помог им устроиться по-иному, снабдив их деньгами.

В тот самый день, когда Пушкин послал А. Н. Вульфу шутливое и нескромное письмо, поэт написал посвящение к «Полтаве», исполненное глубокой любви, нежной и целомудренной:

Тебе — но голос музы темнойКоснется ль уха твоего?Поймешь ли ты душою скромнойСтремленье сердца моего?Иль посвящение поэта,Как некогда его любовь,Перед тобою без ответаПройдет, непризнанное вновь?

Узнай, по крайней мере, звуки,Бывало, милые тебе —И думай, что во дни разлуки,В моей изменчивой судьбе,Сибири хладная пустыня,Последний звук твоих речейОдно сокровище, святыня;Одна любовь души моей.

Тринадцатую строчку пришлось, впрочем, переделать: