Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка Страница 8

Лето пронеслось, как яркое и неповторимое видение, и когда наступила пора возвращения домой, где в это время оставался соскучившийся по семье отец, возвращаться нам в Баку не хотелось.

Мы вернулись к началу учебного года и приступили к занятиям. Потянулись школьные будни в привычной обстановке, но теперь уже в новом классе, среди новых товарищей, к которым нужно было привыкать.

За год учебы я стал «своим» — класс меня принял, а в десятом даже оказал «доверие», избрав комсоргом. Это не вскружило мне голову, хотя в шестнадцать лет и такое могло случиться. Я подсознательно ощущал ответственность и моральный груз новых обязанностей.

Год учебы в десятом классе совпал с моим совершеннолетием. Наступило время, когда вдруг все переменилось, стало иным, и сама жизнь приобрела какой-то иной смысл.

Весной 1940 года в бакинском кинотеатре «Художественный» шел новый американский фильм «Большой вальс». С рекламного щита смотрела улыбающаяся женщина в белой широкополой шляпе, удивительной красоты.

«Большой вальс» стал вехой в моей жизни.

В шестнадцать лет я почувствовал, что со мной что-то происходит, и я, подчиняясь восторженному порыву, стал ходить на фильм много раз, пока вся картина была выучена наизусть, до последней реплики.

Целый год я общался с классом, где все было обычным, где я никого не выделил особо. Но в десятом классе я обратил внимание на девушку, которая стала мне нравиться больше всех, и я почувствовал, что мысли мои постоянно обращаются к ней.

Настали дни трудных душевных испытаний.

Из-за скромности я не мог объясниться с нею и признаться в том, что происходит. О смятении моем знало только сердце. Я понимал, что без посторонней помощи не обойтись. Кто же поможет мне, кому я смогу доверить свою тайну — на это мне тоже трудно было решиться.

Утром я бежал в класс, чтобы увидеть ее, а при встрече уходил прочь, испытывая чувства стеснения и неловкости.

Долго еще продолжались эти муки нерешительности и, поняв наконец, что объясниться сам не смогу, поведал тайну одному из товарищей.

Добродушный и отзывчивый Фима Либерзон, бывший в хороших отношениях с Асей (так звали ее), отнесся с пониманием к просьбе и вызвался тут же передать записку.

Я просил ее вместе, втроем, пойти на «Лебединое озеро» — на иной вариант не хватило духу, так как не представлял, чем смогу занять ее целый вечер. Ася согласилась, и я был несказанно рад.

Имя ее — не редкое на Востоке, но фамилия Сидорина выдавала ее смешанное происхождение. Русская фамилия досталась ей от матери и носила она ее до шестнадцати лет. Когда Ася получала паспорт, фамилию свою она сменила на отцовскую, и после 24 апреля 1940 года стала Мамедбековой.

Для меня же она всегда была тургеневской Асей, или Асюней, как ласково называла ее мама, Мария Павловна. Мать Аси — женщина еще молодая и не забывавшая об этом.

Мария Павловна работала секретарем в республиканской прокуратуре. Жизнь начинала в районе Азербайджана, где познакомилась с молодым прокурором Аббасом Мамедбековым и вышла за него замуж. Но семейная жизнь не сложилась, супруги разошлись. Покинув район,[3] оба приехали в Баку. Отец Аси создал новую семью, а Мария Павловна предпочла остаться с Асей вдвоем и позволяла ухаживать за собой соседу по дому, молодящемуся холостяку Алеше.

Мария Павловна была занята работой, уходила утром, возвращалась вечером. Хозяйство в доме лежало на Асе, и она очень хорошо справлялась со своими обязанностями.

Со всем этим я познакомился позже, когда стал ежедневно бывать у них в доме и получил там, как говорят, «постоянную прописку».

Мое поведение и порядочность снискали благосклонное отношение Марии Павловны — я почувствовал расположение к себе, сам еще долго уговаривал Асю познакомиться с моими родителями. Наконец, наступил и этот день, и Ася переступила порог нашего дома. Она очень понравилась родителям, и тогда у нас появились далеко идущие планы на будущее.

В ту счастливую пору я не представлял себе жизни без любимой девушки, не допускал и мысли о том, что Ася будет любить кого-то еще, станет женой другого: абсурд, нонсенс!

В моем сознании не укладывались мысли о том, что ее национальная принадлежность отрицательно скажется на нашей судьбе. Разве сегодня, в Советское время, можно ставить вопрос о национальном браке? Это же невежество, дикость!

Все, что я испытывал тогда, было для меня впервые — поэтому я так остро и категорично выражал свои переживания. Я не верил, что восточные традиции все еще существуют, что искренность ее чувств и ее поступков были не главным.

Я каждый день видел ее, ощущал ее тепло; ежедневно с утра и до поздней ночи пропадал у нее дома. Я испытывал восторг и радость от ее близости, просто от того, что она есть рядом.

Когда однажды, читая «Хождение по мукам», я добрался до письма Телегина к Даше, где он выражал ей свою признательность за любовь и верность, он закончил его словами «…твой до березки». Я понял, что в этих словах заключено и мое чувство, что в нем, кроме поэтики, была еще и верность сердца, передающая душевную близость и преданность. Мне казалось, что только смерть сможет развести наши дороги.

Однако не смерть, а война стала на нашем пути, а логической закономерностью, разведшей наши дороги, — неумолимое выполнение святого воинского долга и участие во внезапно вспыхнувшей войне.

В Красной армии

(Гудермес — Старый Салтов — Барвенковский выступ)

22 июня 1941 года 10 «а» класс собрался в школе для получения аттестатов зрелости. Настроение у всех было приподнятое. Наступали минуты расставания с друзьями, педагогами, школой. Кончались отрочество и юность, наступала новая пора, не менее счастливая, чем школьная жизнь.

Именно в этот день нам суждено было услышать впервые это слово — «война» — и написать заявления с просьбой призвать в действующую армию. Совершая этот шаг, мы совершенно не думали о том, чем он обернется в нашей жизни.

Этот год обозначил наше совершеннолетие.

Школу закончили молодые юноши семнадцати-восемнадцати лет, за плечами которых не было особых трудностей и жизненных невзгод. Они не имели представлений о службе в армии (уже не говоря, о фронте, войне) и поэтому будущее рисовалось им не в мрачных тонах.

Война не могла продолжаться долго, и мы считали, что она закончится через несколько месяцев.

Однако многим из тех, кто писал заявление пришлось столкнуться с нею не по абстрактным представлениям, а увидеть и испытать очень скоро.