Дмитрий Урнов - Дефо Страница 8

Дорогой, пока пересекали пролив, его величество, по воспоминаниям очевидца, рассказывал, каких натерпелся он бед за все время скитаний и недобровольной отлучки. Карл II кружил возле Англии, один раз даже пробовал высадиться и схватиться с армией Кромвеля, но тогда «железнобокие» представляли собой отлаженную военную машину. Так что если бы по счастливой случайности на поле битвы не нашлось векового дуба с достаточно вместительным дуплом, куда претендент на престол и спрятался, то, безусловно, будущий Карл II разделил бы участь своего отца, казненного революцией. Потом пришлось ему пробираться в одиночку к морю, к берегу, откуда можно было уплыть в безопасные места. Ему встречались солдаты его собственной разбитой армии, и один из них даже предложил выпить за здоровье принца Чарльза. На вопрос, видел ли он когда-нибудь его королевское величество, солдат ответил: «Еще бы! Ростом будет эдак пальца на четыре поболе твоего». В пути платье Чарльза так износилось и он так обнищал, что на французском берегу за ним в тавернах присматривали, как бы этот бродяга чего не стащил!

За все унижения Карл-Чарльз получил сторицей. Лондон встретил его ликованием. Столица была иллюминирована. Обозначая свои пожелания будущему правителю, люди вышли на улицу с кусками той самой телесной части, которая в общеупотребительном выражении заменена была «парламентской палатой». Это означало – «Долой огузок!». Фактически он уже был отрублен, и демонстрация была только дополнительным напоминанием. Очевидец отметил, что особенно натуральным постарались сделать этот символ мясники из Сити, поднявшие на шестах филейную часть быка.

Положение вещей новый король по-своему вполне понимал. Историки неоднократно задавались вопросом, каким же образом этот пустой сластолюбец сумел так долго, четверть века, продержаться на троне? И не просто продержаться. При нем не произошло ничего, что ввергло бы страну в хаос.

Соотношение между троном и парламентом при Карле II не только не нарушилось, но парламентский авторитет даже еще усилился, и притом в пользу нижней палаты, хотя, конечно, состав ее в корне изменился. Вроде бы, по букве закона, укрепилась веротерпимость. Продвинулась вперед наука. Вновь открылись театры. Начал развиваться спорт.

Чтобы объяснить очевидный прогресс вмешательством короля, стали ретушировать его портрет, вспоминая, что был он и довольно образован (учился у самого философа Томаса Гоббса), и весьма остроумен, прост в обращении, а уж что касается спорта, в особенности скачек, то несомненный талант. Однако все эти успехи, за исключением, пожалуй, спорта, следует скорее объяснить невмешательством, не лишенным прозорливости, попустительством всему, за чем чувствовалась перспективная сила.

Прежде всего Карл II, или, как его называли, «душка Чарли», видел, что хотя совершающееся под его эгидой и называется «реставрацией», но речь вовсе не идет о восстановлении порядков, ушедших вместе со смертью его отца. Первым делом он и объявил политическую амнистию. Под надзором, но практически в покое оставлен был даже Джон Мильтон, великий поэт-республиканец.

Ничего невероятного нет в предположении, что будущий автор «Робинзона» мог видеть создателя «Потерянного рая», но самый факт существования поэта при короле, которого поэт-республиканец громил в своих памфлетах, представляется неким чудом. Ведь как характеризовал этого поэта Пушкин? «…Мильтон, друг и сподвижник Кромвеля, суровый фанатик, строгий творец… тот, кто в злые дни жертва злых языков, в бедности, в гонении и в слепоте сохранил непреклонность души и продиктовал „Потерянный рай“…».

Что из того, что мы побеждены?По-прежнему непобедима воляС обдуманною жаждою отмщенья,И ненависть бесстрашная и дух,Не знающий вовеки примиренья.

Автор этих строк – и король!

Объяснение искать надо в общей политике Карла. Ходатаями за Мильтона перед ним выступали государственные чиновники – по роду службы, а по призванию поэты, испытавшие сильное творческое воздействие живого классика. Но, главное, счеты с прошлым сводить новый король не стал. И не из великодушия или особой дипломатии. Ему было ясно, что люди, на которых следует опираться, в сведении таких счетов и не заинтересованы.

Веротерпимость? Да он сам был на грани полного безверия или, точнее, безразличия к вопросам веры. «Неужели господь покарает нас за некоторые развлечения?» – говаривал веселый король.

Любил театр полностью, со всем, что совершается на сцене и за кулисами. Кто не знал, какая прочная сердечная привязанность приковывает почетнейшего «гражданина кулис» к актрисе Нелли Гвин?

Однажды карету Нелли остановила толпа фанатически настроенных протестантов, которые по-прежнему всюду подозревали католические козни. Нелли смело им крикнула:

– Я сплю с королем, но с папой римским не флиртую!

Когда же в католическом «флирте» стали подозревать саму королеву, Карл все-таки принял меры, чтобы отвести упреки, но, когда был раскрыт некий – на этот раз мнимый – заговор, он ходу событий не препятствовал, хотя ему было известно, что несколько десятков ни к чему не причастных людей пойдут на плаху.

Единственно, где вмешательство короля оказалось решительным и даже «революционным», так это действительно в спорте. Не только любитель лошадей, но в самом деле великолепный ездок, «душка Чарли» преобразовал «турф» (скаковую дорожку) и сам скакал жокеем. Благодаря ему скачки сделались национальным увлечением англичан. Король-жокей относился к этому виду спорта, как на конюшне говорится, по охоте, то есть от души и своим отношением он сумел заразить соотечественников.[5]

При нем опять стали ставить Шекспира. Может быть, хотя бы в этом все пошло по-старому? Ведь до последних минут его отец Карл I не расставался с шекспировским томом. Узнав, какую книгу читает приговоренный к смертной казни король, архиепископ лондонский заметил: «Читал бы библию, такого бы не случилось». Так что же, восстановленный Шекспир? Нет, и здесь реставрации, в сущности, не было, была реконструкция во вкусе «Чарли», который любил развлечения. Поэтому и Шекспир стал не тот. Трагедии превратились в комедии. «Ромео и Джульетта» заканчивалась благополучно. Король Лир остался без злого на язык шута. «Все за любовь» – так стала называться пьеса, прежде и теперь известная под заглавием «Антоний и Клеопатра». Переделками шекспировских пьес занимался, между прочим, один драматург и поэт, прозрачно намекавший, что он незаконно рожденный отпрыск самого автора. Шекспиру был он предан по-родственному, искренне и, перекраивая пьесы, верил, что делает их только лучше.