Владимир Лесин - Атаман Платов Страница 83

Может, это и так, но и царь, и «представитель реакционных кругов дворянства», и сам главнокомандующий имели в виду подготовленные резервы, а не пушечное мясо, которым можно было бы завалить дороги, ведущие на Москву. Все они руководствовались иными моральными и нравственными принципами, а потому думали и поступали иначе, нежели известные полководцы нашего недавнего прошлого и самого новейшего времени.

Между прочим, Ф. В. Ростопчин, этот «представитель реакционных кругов дворянства», приказал сжечь свое собственное имение, чтобы оно не досталось французам. Так что классовый принцип разделения русских людей того времени на «прогрессивных» и «реакционеров» здесь не действует.

1 сентября 1812 года в подмосковных Филях состоялся военный совет, перед началом которого все его участники были решительно настроены сражаться за Москву. В ходе совета М. Б. Барклай де Толли сумел убедить часть генералов, что в сложившихся условиях важнее сохранить армию, пополнить ее резервами и продолжить войну «с удобством».

Вопрос об участии М. И. Платова в совете в Филях оказался спорным. В протоколе заседания, приведенном в изложении на страницах журнала военных действий, его имя отсутствует. Не упоминают о нем и некоторые мемуаристы. Зато без колебаний называют атамана среди тех, кто решал участь древней русской столицы, Л. Л. Беннигсен, П. П. Коновницын, А. И. Михайловский-Данилевский и неизвестный автор «Записки о сдаче Москвы», офицер из окружения М. А. Милорадовича.

Е. В. Тарле считал участие М. И. Платова в совете в Филях доказанным. Тем не менее большинство историков последующих лет, не вступая в полемику с авторитетным академиком, с настойчивостью, достойной лучшего применения, называло в числе собравшихся в избе крестьянина А. Фролова только тех генералов, которые попали в армейский журнал военных действий.

Утвердительно отвечает на вопрос об участии М. И. Платова в совете в Филях историк Н. А. Троицкий. Автор называет атамана рядом с теми генералами, которые «высказались за сражение».

И вот совсем недавно, в 1995 году, А. И. Сапожников обнаружил в архиве Санкт-Петербургского филиала Института российской истории документ «без даты, подписи и заголовка», написанный «без сомнения современником», в котором речь идет о совете в Филях. Об атамане донских казаков в нем говорится, что его «забыли звать» и что он «пришел ночью и согласился с Барклаем».

Как известно, M. И. Кутузов, приняв на себя весь груз ответственности, отдал приказ об отступлении. На следующий день русская армия покинула Москву. Вместе с ней из Белокаменной ушли «женщины, купцы и ученая тварь», по определению Ф. В. Ростопчина. Эвакуацией руководил М. Б. Барклай де Толли. Кутузов, избегая встреч, уезжал из столицы один, без свиты, в сопровождении своего ординарца. Понять состояние главнокомандующего можно: ему невыносимо было слышать упреки и обвинения, видеть слезы старых солдат — просто «стон стоял в народе». Чаще всего в этот день звучали слова:

— Измена!.. Ужасно!.. Позор!.. Стыд!..

Измены, конечно, не было. Но ужасно было. И позор был. И стыд. М. И. Кутузов утешал Александра I, что принял все меры, чтобы в городе «ни один дворянин… не остался». Но в госпиталях остались 22 тысячи беспомощных «нижних чинов», значительная часть которых сгорела в огне великого пожара. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля», — вспоминал А. П. Ермолов.

Какие чувства теснились в сердцах казаков и их атамана, неизвестно. Вряд ли они чем-то отличались от переживаний всех русских людей.

Михаилу Милорадовичу удалось договориться с Иоахимом Мюратом о разрешении русским войскам, «не наступая сильно», выйти из города. Впрочем, французы в последнее время и не рвались в бой: стоило ли терять людей, когда неприятель уже не помышлял защищать свою столицу и победа казалась близкой.

Французы вступили в Москву со стороны Арбата, когда последние полки русского арьергарда еще находились в городе, пытаясь хоть как-то определить участь оставленных в госпиталях товарищей.

Из воспоминаний Боссе:

«Между казаками и Неаполитанским королем на одной из главных площадей было нечто вроде переговоров о приостановке враждебных действий. Они просили и получили отсрочку, чтобы подобрать всех и удалиться, не делая беспорядка. В особенности обращались они к великодушию победителя, поручая ему многочисленных раненых, которых они должны были оставить, это и было справедливо, хотя сомневаться в лояльности французской армии значило не знать ее. К несчастью, зажженный самими же русскими пожар долгое время не давал возможности оказывать им помощь, которая была обещана. Пока шли эти переговоры, казаки, постоянно видевшие Неаполитанского короля, одетого всегда очень эффектно, бывшего всегда впереди авангарда, подошли к нему с чувством уважения, смешанного с восторгом и радостью. Он один во всей армии носил на шляпе большой султан из белых страусовых перьев и был одет в какой-то особенный польский плащ цвета серого льна, опушенный соболем и куницей. Король отдал им все деньги, бывшие при нем, даже часы, а когда у него уже больше ничего не осталось, он занял часы у полковника Гурго, у своих адъютантов и офицеров… Казаки выражали свой восторг и громко говорили, что великодушие этого героя французской армии равно его храбрости».

Среди тех, кто вел переговоры с Мюратом и был одарен им часами, находился Платов.

Вот что запомнилось другому свидетелю этой сцены барону Г. А. Дедему:

«Король продолжал свой путь, окруженный казацкими генералами, которые осыпали его самыми лестными похвалами за его храбрость. Он думал, что русские не узнавали его, но атаман сказал:

— Я давно узнаю Ваше Величество. Вы — Неаполитанский король. Разница между нами в том, что я вижу вас с самого Немана всегда впереди, во главе вашей армии, между тем как я вот уже три месяца постоянно нахожусь позади нашей…

Его Величество подал ему прекрасные часы, говоря, что он надеется впоследствии предложить ему что-нибудь более приятное: он говорил о своем ордене, которого желал, как ему казалось, русский офицер».

Французский мемуарист не назвал имени атамана. Но у меня нет сомнений в том, что это был Матвей Иванович. Кто, кроме него, мог в течение трех месяцев находиться позади русской армии?

В первую же ночь пребывания французов в Москве начались пожары, вызвавшие у них упадок духа, едва «встрепенувшегося» после вступления в русскую столицу.

Русская армия, оставив Москву, двинулась по направлению к Рязани, потом, круто повернув на запад, устремилась к Подольску. Казаки же, прикрывавшие ее отход, продолжали идти по прежнему маршруту, увлекая за собой неприятеля. В районе Красной Пахры войска расположились лагерем и простояли там неделю.