Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 84

По-видимому, Есенин так увлек своего покровителя поэтической метафизикой «Ключей Марии», что Устинов даже попытался спорить на сей счет с Николаем Ивановичем Бухариным: «Я однажды в редакции пустился в спор с Н. И. Бухариным, защищая нашу с Есениным метафизическую теорию. Бухарин хохотал, как школьник. Участвующий в споре В. В. Осинский отнесся более снисходительно. Он принял нашу метафизику как поэтическую теорию, вполне возможную, но только не для серьезных людей, а для поэтов. Есенин улыбался:

– Кому что кажется. Мне, например, месяц кажется барашком».

Не думаю, чтобы Бухарин стал бы спорить с Устиновым, если бы тот всего лишь изложил устно и тезисно суть есенинской «теории», а профессиональный критик Осинский наверняка не ввязался бы в спор, не познакомившись с этим обширным и достаточно сложным текстом. По-видимому, Бухарин потому и заглянул к Устинову, что был либо наслышан об этой работе, либо наискосок ее проглядел. Допустим, с подачи литературного секретаря издательства, то есть Анатолия Борисовича Мариенгофа. Кому-кому, а ему и по штату полагалось вести со своим шефом литературные разговоры – Бухарин всерьез интересовался современной литературой. История, рассказанная Устиновым, так напоминает рассказ Мариенгофа о его первой встрече с Бухариным, что хочешь не хочешь, а невольно задаешь себе вопрос – не этот ли эпизод, либо пересказанный ему Сергеем, либо вычитанный из воспоминаний Г. Ф. Устинова (они опубликованы в 1926 году, в сборнике «Памяти Есенина»), автор «Романа без вранья», выкрав сам факт из биографии Есенина, переадресовал себе любимому? А почему бы и нет? Какая разница, над чем хохотал Бухарин – над его собственной трехстрочной поэмой или над есенинскими «Ключами Марии»? К концу 1926 года, после снятия Троцкого со всех руководящих постов, Николай Иванович Бухарин стал чуть ли не вторым лицом в государстве, то есть персоной такого ранга, от кого и хула – похвала.

Совсем уж монашеской и по-устиновски правильной жизнь Есенина у него за пазухой, разумеется, не была. Чтобы далеко не ходить, Сергей Александрович закрутил неутомительный роман с жившей в том же «Люксе» Екатериной Эйгес. Екатерина Романовна была старше Есенина года на четыре и к моменту знакомства с ним успела закончить педагогическое отделение математического факультета 2-го МГУ, где, видимо, и познакомилась со своим будущим мужем, известным математиком Павлом Сергеевичем Александровым. Каким ветром занесло девицу Эйгес на неженский факультет, мы не знаем, по специальности она никогда не работала. Младшая из десяти детей известного переводчика Гёте, Катенька была любимицей своей дружной и энергичной еврейской семьи: добрая, милая, домашняя. Ловко шила «на себя», с удовольствием стряпала, а еще и пела, и сочиняла стихи. Голос – слабенький, стихи – альбомные, зато без претензий. Старшие Эйгесы, урожденные честолюбцы, добились достаточно высокого профессионального статуса (один из братьев – композитор и пианист, другой – литературовед, сестра – ученый педагог и т. д.), Катя же всю жизнь прослужила библиотекарем. В последние годы – в Библиотеке иностранной литературы, а в пору связи с Есениным – в библиотеке Наркомата внутренних дел, за что и «получила» комнату в бывшем «Люксе». Сначала большую и светлую, а когда в половине номеров лопнули батареи, сослуживцы уступили ей самое теплое помещение на верхотуре. По-видимому, было в этой уже не молодой девушке что-то трогательное, вынуждавшее суровых «рыцарей революции» относиться к ней как к малому ребенку.

В эту-то комнатенку, узкую как пенал, где почему-то всегда было жарко, как в дореволюционной бане, и зачастил Есенин и тоже, как и вся мужская половина «Люкса», стал Катеньку слегка опекать. Приносил муку и картошку, приволок целый мешок шелковых лоскутков, которые обнаружил в квартире, которую снимал Мариенгоф. А как-то аккуратнейшим образом распорол по швам огромное бархатное платье, которое Екатерина Романовна получила по ордеру и из которого собиралась смастерить «выходной туалет». Впрочем, и она трогательно заботилось о «Сереже». Отдавала в стирку, а потом штопала верхнюю одежду, заказывала для него нижнее белье, и не где-нибудь, а на Кузнецком мосту. Сама «питалась» в служебной столовке, а к его приходу старалась приготовить на некогда ресторанной кухне что-нибудь домашнее. Есенин, хотя в первый же вечер предупредил, что после разрыва с женой твердо решил ни с кем не связываться и ни к кому не привязываться, все-таки чуток привязался и даже загорелся странноватой идеей. Вот заработает денег, снимет две комнаты, привезет из деревни сестер, а Катя будет с ними заниматься – учить и математике, и пению, и кройке-шитью. Как и следовало ожидать, из семейной затеи ничего не вышло. Екатерина Романовна возобновила знакомство с Александровым, который сразу же дал ей понять, что у него «серьезные намерения». Ей было уже почти тридцать – для женщины, даже если она выглядит значительно моложе своих лет, возраст критический.

Устинов догадывался об этой связи, но она его не беспокоила. Девица серьезная, служит исправно, уютная, симпатичная, порядочная, из хорошей интеллигентной семьи. Страстями тут не пахнет, ни с одной, ни с другой стороны, сошлись по молодому делу, разойдутся без печали. Куда больше тревожила Георгия Феофановича настырность, с какой самоуверенный Мариенгоф затягивал Есенина в свои амбициозные планы. Старший сын в многодетной семье, с детства приученный заботиться о тех, кто младше и слабее, Устинов еле сдерживал раздражение, видя, что в присутствии этого расфуфыренного молодчика (один пробор чего стоил, идеальный, шелковой белой ниточкой проложенный профессиональной рукой) Есенин терялся. Бухарина не испугался, а перед дылдой робел. Неужто все дело в росте? Однажды не удержался и буркнул вслед, тихо, но так, чтобы Сергей расслышал: велика фигура, да дура! Но тот то ли не расслышал, то ли из деликатности промолчал. По самому складу своей натуры Георгий Устинов был воспитателем трудных подростков, того же типа, что и Семен Макаренко, автор «Педагогической поэмы». Заметив, что Есенина начинает тяготить слишком уж аскетичный и однообразный его быт, Устинов подбросил Сергею идею молодежной коммуны и, пользуясь своими связями в низовых хозяйственных сферах, выхлопотал под идею уникальное помещение в Козицком переулке: большая комната для коммунаров и при ней маленькая, лично для Есенина. И вся эта роскошь – в доме, где по непонятным причинам действовало паровое отопление, да еще и почти рядом с «Правдой». (Главная партийная газета в ту пору размещалась на Тверской.)

Есенин был вне себя от радости. Наконец-то он не будет никого стеснять и сможет помочь бездомным и замерзающим друзьям. К тому же в конце января к его опекуну приехала жена, и в холостяцком их номере воцарилась семейная обстановка. Будучи младше Есенина года на два, супруга Устинова держалась так солидно, что Есенин называл ее тетей Лизой. Приятели поэта и прежде, заходя за ним, и по делу, и так, мялись в дверях, стесняясь строгого хозяина, а теперь, при тете Лизе, и вовсе перестали ходить.