Державин - Олег Николаевич Михайлов Страница 85

— Ах, дайте дорассказать! — Анненский кавалер поднял сухой палец с золотым перстнем. — Как-то выйграл князь Потемкин у князя Куракина порядочную сумму. Тот, зная, как обожает светлейший бриллианты, отдал долг сими каменьями, которые, однако ж, оказались весьма дурными. Ладно! Потемкин досаду скрыл, пригласил плута на прогулку и завез его подальше от двора, на болото. Подученный кучер вывалил вельможу, а сам уехал. Гость весь в грязи едва выбрался на просуху. Ворочается в хоромы, а Потемкин встречает его громким смехом. На том все и кончилось!..

— Поспейте рюмку, я вам подолью, — красавец хозяин, сидевший во главе стола в полковничьем екатерининском мундире, откупорил еще одну бутылку италианского «алеатико». — А о светлейшем князе Таврическом можно рассказывать день и ночь. Одни фальшивые деревеньки, им возведенные вдоль берегов Днепра к приезду императрицы для ее любования, чего стоят…

— Как-то раз сел он с незнакомым партнером за карты, — шамкал худой вельможа, тряся пудреною головой. — Хорошо. Просадил тысяч пять и только тогда расчухал, что перед ним ремесленный игрок, и карты бросил. «Нет, братец, с тобой я буду играть только на плевки. Приходи ужо завтра!» Тот не смел ослушаться. Хорошо. Наутро Потемкин встречает его словами: «Ну, плюй на двадцать тысяч!» Оплетало карточный собрал все свои силенки, да и плюнул, как мог. «Выиграл, братец! — молвил князь. — Смотри, я дальше твоего носу плюнуть не могу!» — С этими словами князь Григорий Александрович харк ему в рожу — и тотчас отдал проигрыш!..

— Почечуй замучил, спасу нет… — бормотал соседу знаменитый по первой войне с турками генерал, который с тех далеких уже пор обеззубел, обезволосател и стал плюгавец подслепый и перхотун старый.

— А ты, батюшка, вели отварить красавки-то, да и прикладай настой к причинному месту, к грешной дыре… Все как рукой сымет…

— Светлейший князь Потемкин истинно величайший был герой! — Гарновский поднял хрустальный покал, любуясь, как переливается в нем светлое «алеатико».

— И, брат, что ты нам попусту пешки-то точишь, — грубо отозвался через весь стол краснолицый богатырь в генеральском мундире старого образца, расшитом по швам бриллиантами. — Великий деспот был твой Потемкин, да и умер поносно — от безмерного женонеистовства и чревобесия…

То был Николай Зубов, брат последнего фаворита.

— Ну ты, князь, полегче, чать, прошли ваши золотые денечки, — с неуверенностью в голосе сказал Гарновский.

— Не в укор покойной скажу, — невпопад закивал Зубову пудреной головой худой вельможа, — плотолюбие окаянное переполняло двор матушки нашей и умы и сердца ее ближних. А ведь небось наши бабы и прабабы и волоса подпупного у себя не зрели…

Тучный перестарок с бабьим лицом знай накладывал в золоченую тарелку с пышным потемкинским вензелем куски жареной утки. Некогда был весельчак, острослов, ловелас и задира, а ныне рожа старая, что передряблая репа. До преклонных лет проветреничал, теперь же стал прожорою, да так оплошал, что замечалось в нем на людях частое испускание ветров из живота.

Ни к кому не обращаясь, он тихо бубнил:

— Жареные потрошки осетровые и гусиные, да пупочки, да шейки, да ряпицы, да печенцы цыплячьи, да просоль семужный, да спинка осетровая, теша белужья, да прут белужий, да свинина мясная с проросью, да грибочки, в горшке томленные…

— Перво-наперво избранника матушки-государыни, — продолжал свой рассказ худой вельможа, — отправляли для осмотру к лейб-медику Роджерсону. Хорошо. По удостоверении его здоровья препровождали Анне Степановне Протасовой на трехнощное испытание. Она доносила государыне о благонадежности испытанного, после чего фаворит обедывал вместе с Марьей Савичной Перекуси-хиной и камердинером царицы Захаром Константиновичем Зотовым…

— Сами наскоромились вдоволь, а мне и пофриштыкать нечем… — бубнил перестарок.

— Да цыц ты, облава! Все уши пробрюзжал! — накинулся на него гугнивый анненский кавалер. — Хватит тебе жрать-то! На себя погляди, свинья ты отжирелая…

— В десять пополудни, когда государыня была уже в постели, — невозмутимо, словно самому себе, рассказывал сухой старик, — Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей. Он был одет в китайский шлафрок, нес в руках книгу. Камер-фрау оставляла его для чтения в креслах, возле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина также выводила из опочивальни посвященного и передавала его Захару Константиновичу Зотову. Тот вел новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги. Здесь Зотов докладывал раболепно фавориту, что всемилостивейшая государыня высочайше соизволили его назначить при своей особе флигель-адъютантом, подносил ему мундир, шляпу с бриллиантовым аграфом и сто тысяч рубей карманных денег. Тут же передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости…

— Друг мой! — с видимым неудовольствием оттопырил губу анненский кавалер. — Вы изволите так чернить ее величество государыню, что я хочу спросить, уж не принадлежите ли вы к числу мартынистов и вольтерьянцев?

— Всем ведомо, господа, — отозвался перхотун-генерал, — что известный Вольтер был рожден женщиной от черта…

— Ну уж кто был воистину чертом, так это знаменитый грубиян и драчун Григорий Орлов! — возгласил забияка-бригадир.

Державин, приглашенный к Гарновскому на правах ближнего соседа, в разговоры не вступал, вина не пил. Наблюдал и думал о том, как столичные жители перемывают косточки покойникам.

Сонм теней витал над роскошным столом. Да и каких теней! Екатерины II, Григория Орлова, светлейшего князя Потемкина. И кто судил их теперь? Те самые, кто ранее подобострастно внимал каждому их слову. И обругавший Григория Орлова бригадир, будучи введен в его спальню, когда тот был в фаворе, почтительнейше поцеловал случайно обнажившуюся мясистую часть его тела…

«Где же слава, власть, блеск миновавшего царствования? Где поклонение и былое могущество? Ах, все скоровечно, все проходит и пожирается жерлом вечности! — говорил себе Державин. — Паук уже ткет свою паутину в роскошных комнатах потемкинского дворца в Яссах, и разваливаются ворота в Херсоне с гордой надписью: «Путь в Византию». Приходит в упадок Царское Село, навсегда покинутое своей хозяйкою. И павильоны и беседки, — все зарастает луговым шафраном, безвременным цветом, что прозывается в народе: сын без отца. А Таврический дом?..»

Державин спомнил, что узрел он, зайдя туда недавно. Обломанные колонны, засохшие пальмы, а в огромной зале с колоннадою, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки «Гром победы…»? Что там теперь? Дымящийся лошадиный навоз, хлопанье бичей, а вместо танцоров — лошади бегают на корде. Гатчинцами нового государя зал обращен в манеж. В саду стены и двери беседок и храмов исписаны сквернословными стихами и прозою… И память о сих людях тоже засорили грязью, опачкали непотребным словом…

— …В ночь с двадцать четвертого