Уильям Моэм - Рассеянные мысли [сборник] Страница 9

Общаться с дамами Огастесу было проще и приятнее. Им было интересно ходить с ним на этюды, а кроме того им льстил его интерес к местным достопримечательностям, и они охотно брали его с собой, чтобы посмотреть соседний замок, красивую церковь или романтичные руины. В ту пору, задолго до изобретения радио или граммофонов, джентльмены возвращались к вечеру домой после дневных развлечений, а дамы после чая удалялись отдохнуть и переодеться к обеду. В это время Огастес шел в свою комнату писать дневник. Время между обедом и сном отводилось музыке и разговорам. Огастес показывал обществу свои этюды, а его спутники показывали ему свои. У него был талант рассказчика. Он открыл в себе это дарование, еще когда мальчишкой учился в школе в Хэрроу, и уже тогда начал коллекционировать занимательные истории. Он записывал их в дневник. Большую их часть составляли истории про привидения: ведь почти в каждом доме из тех, что он посещал, обитал призрак, который либо являлся испуганному гостю, ночевавшему в «нехорошей» комнате, либо предсказывал смерть кого-нибудь из членов семьи. В поведении призраков прослеживалось некое однообразие, но Огастес рассказывал мастерски, и, когда его спрашивали, верит ли он сам в привидения, отвечал, что у него нет никаких сомнений в их существовании. От этих слов у слушателей пробегал легкий мороз по коже. Впрочем, историями о привидениях его репертуар ни в коем случае не исчерпывался. Он также мог развлекать публику рассказами о телепатии, ясновидении и предсказании будущего и знал множество душераздирающих подробностей из жизни итальянской и испанской аристократии. За этот дар его ценили больше всего, и он прилагал немалые усилия, чтобы довести свой «номер» до совершенства. Огастес рассказывал, что за все время пребывания в замке Раби ему ни разу не удалось незаметно выйти из гостиной после чая. Едва он поднимался к себе, как тут же раздавался стук в дверь, и слуга объявлял ему: «Его светлость просит вас спуститься вниз». «И все из-за их ненасытной любви к рассказам о привидениях,» — добавлял он. Огастес стал так знаменит, что в Голландском доме даже устроили вечеринку с тем, чтобы он мог рассказать принцессе Луизе страшные истории, «которые она милостиво пожелала выслушать».

Хозяева домов, где он гостил, как правило, были людьми возвышенного склада, и разговор часто касался религиозных предметов. Тут Огастес, который с самого детства привык к подобным беседам, чувствовал себя как рыба в воде. Правда, иногда хозяева излишне, с его точки зрения, усердствовали в своем религиозном рвении. Так, например, когда он гостил у Джорджа Лиддела, воскресенье показалось ему «тяжелым». День начинался с похода в церковь и продолжался чтением молитв и проповедей. Даже по будням, после утренних молитв, никому не дозволялось выйти из дома, пока не прочитаны псалмы и поучение дня.

С литераторами Огастес общался мало, и, я полагаю, они интересовали его лишь потому, что о таком знакомстве можно было рассказать за обедом или ужином. В одном из путешествий Мэрайя представила его Вордсворту, который «превосходно» прочел ему несколько своих стихотворений. Огастес сказал, что поэт говорил в основном о себе и своем творчестве, и «у меня сложилось впечатление, что он не то чтобы тщеславный, но самовлюбленный». Различие здесь очень тонкое, и я полагаю, Огастес имел в виду, что Вордсворт ставил себя очень высоко, совершенно не беспокоясь о том, что о нем думают другие. Мы терпимее относимся к тщеславию, чем к самовлюбленности, поскольку тщеславный человек интересуется нашим мнением о нем и тем самым льстит нашему самомнению, а самовлюбленный — нет, и тем самым его ранит.

Миссис Гревилл познакомила Огастеса с Теннисоном. «Теннисон выглядел старше, чем я ожидал, и потому его неряшливый вид не имел особого значения. Он казался неуклюжим и неотесанным, и во всем его облике не было ничего поэтического; складывалось впечатление, что его интересует лишь суровая проза жизни». Теннисон выразил желание послушать знаменитые истории, но оказался «чрезвычайно плохим слушателем и постоянно перебивал меня своими вопросами». «В целом же, — замечает Огастес, — взбалмошный поэт произвел на меня скорее благоприятное впечатление. Когда тебя окружает такое море лести, трудно не сделаться эгоистом…»

А вот мистер Браунинг, с которым Огастес встречался у леди Каслтоун, благоприятного впечатления на него не произвел, хотя он, как мне кажется, с одобрением цитировал реплику Локхарта: «Я люблю Роберта всей душой, потому что он совсем не похож на писаку». Когда Огастес был еще ребенком, Карлейль гостил в доме священника в Хёрстмонсо, где пришелся «не ко двору». Потом какое-то время они периодически встречались в Лондоне. Как-то раз Огастес, сопровождая леди Эшбертон, зашел с ней вместе к мудрецу из Челси. «Он жаловался на здоровье, вертясь и ерзая в кресле, и под конец сказал, что худшее наказание дьяволу — заставить его вечно жить с таким желудком, как у самого Карлейля». В другой раз, у леди Эшбертон, Карлейль говорил не умолкая; он погружался в такие глубины сравнений, где слушателям невозможно было за ним уследить, и при этом довольно часто терял почву под ногами. С Оскаром Уайльдом Огастес встречался у мадам де Квайн. Он явно хотел потрясти хозяйку, но она сама ошеломила его, негромко сказав: «Бедненький, глупенький юноша! Как вы можете нести такой вздор!» Кто-то из его друзей рассказывал, что они вместе гостили в одном загородном доме, и однажды Уайльд спустился к завтраку очень бледный. «Вы не заболели, мистер Уайльд?» — вежливо поинтересовался кто-то из присутствующих. «Нет, я не болен, просто устал, — ответил он. — Вчера я подобрал в лесу примулу. Бедняжке было так плохо, что я глаз не сомкнул, ухаживая за ней всю ночь».

Вот, собственно, и все, что можно сказать про связи Огастеса с литературным миром. Когда он был совсем еще молодым человеком, на него произвел сильное впечатление спикер палаты общин Деннисон (они вместе гостили в замке Уинтон), поскольку тот обладал «неисчерпаемым запасом тем для легкой светской болтовни». Огастес имел возможность убедиться, какое это полезное свойство. Я не знаю, предпринимал ли он какие-либо усилия, чтобы добиться подобного совершенства, но, по моим воспоминаниям, он овладел этим искусством в полной мере. Когда Огастес бывал в Лондоне, его почти каждый вечер приглашали на обед, и, надо сказать, что за свои деньги люди получали весьма качественный продукт. Он умел слушать так же хорошо, как и говорить. Один рассказанный им случай дает представление о том, какие беседы пользовались в те времена популярностью. Роджерс, поэт и банкир, был прекрасным рассказчиком, и некий молодой человек по имени Монктон Милнз составлял ему достойную конкуренцию на этом поприще. Если Милнзу случалось завладеть вниманием аудитории, Роджерс уныло смотрел на него и произносил: «Желаете поразглагольствовать?» Затем, повернувшись к остальным, добавлял: «Где моя шляпа? Я ухожу. Развлекать общество будет мистер Милнз». Позднее Огастес познакомился с дерзким молодым человеком, который к тому времени уже стал лордом Хотоном, и искренне к нему привязался, несмотря на «его невероятное тщеславие». Однако он жаловался, что у лорда Хотона часто собирается «весьма разношерстное общество». Действительно, однажды лорд Хотон пригласил Огастеса на прием, где «не было никого, кроме литераторов. Компания подобралась довольно странная: романисты — Блэк, Йейтс и Джеймс; поэты — сэр Френсис Дойл и Суинберн; экзотическая поэтесса — Вайолет Фей (миссис Синглтон), вся увешанная бриллиантами; Маллок, неожиданно ставший литературным львом после выхода его памфлета под названием „Новая республика“, и миссис Джулия Вард Хоув с дочерью». Обычно Огастес вращался в совсем другом обществе.