Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 90

6_____

Ездил к Сомову, у них была неудавшаяся эскапада с Вячеславом, который не пришел. Вчера были у Вилькиной. Меня не ревнует, было очень мило, тихо, спокойно. Обедал у них; Андр<ей> Ив<анович> был ворчливо любезен. Сомову показалось, что я moins enflammé[202] к Судейкину, чем прежде, конечно, чистый вздор. Павлик не бывает. Сергей Юрьев<ич> приехал довольно поздно, так что почти сейчас же отправились в театр. Сережа не поехал. Меня очаровывает самый вид темной пустой залы, режиссер со свечкой посередине, хожденье по коридору, cabotins и cabotines[203], ожидающие выходов. И потом, все время быть с Судейкиным, бродить по фойе, по мастерской, по лестницам, его рассказы о похожд<ениях> с Henry в Париже. Я только не знаю, не слишком ли вызывающе вели мы себя, говоря по-французски, еле отвечая любезным актрисам, бродя в пустом фойе, куда время от времени заглядывали разные типы. Я отдал «Весну и Лето» Мейерхольду{427}. Судейкин вышел меня проводить до извозчика, я думаю, чтоб не целоваться при всех на прощанье. Вчера он онанировал, говорит. Сенилов музыки не пишет, но официально мне ничего не известно. Скоро Судейкин примется за декорации и будет страшно занят, это меня не устраивает. Когда он даст мне ответ? Каждый лишний день теряется. У Нувель сидели за чаем Сомов, Серов и Нурок, который распространялся о музыкальности Сенилова, что он все может сделать при бездарности, что он ему устроил писать музыку к «Сестре Беатрисе», что выйдет гадко, но там понравится. Я был капризен и напряжен. Было скучно, хотелось в «Шиповник», хотелось скандала. Судейкин говорит, что поразился мною, не зная в лицо ни меня, ни Сомова. Если б он захотел, это могло бы быть прекрасной страницей и в нашей жизни, и в искусстве. Я продолжаю чувствовать себя очень неважно, несмотря на все идущее счастье.

7_____

Дождь; писал музыку к «Лету», письмо к Судейкину; голова продолжает кружиться, ездил в парикмахерскую. От Ремизовых письмо. Были Волошины и Вяч<еслав> Ив<анович>. Алекс<ей> Мих<айлович> читал свою «Иродиаду»{428}, очень красочную и душную вещь, не без декадентства, очень раскритикованную Ивановым; сидели очень недолго. Завтра увижу Судейкина, все заливается этим счастьем; больше ни о чем не думаю. Сомов не пришел, Renouveau был перед вечер<ом> у Ивановых. Из «Руно» наконец ответ. Я ничего не помню, кроме того, что завтра увижу Судейкина. Все меня поздравляли с днем ангела. У меня был Глеб Верховский перед вечер<ом>. Зять уехал. Завтра увижу Судейкина.

8_____

Мои имянины, жду Судейкина. Утром заходили к тете и Ек<атерине> Аполл<оновне>, которую привели к нам обедать. Тетя была уже у нас; зашел Чичерин; от Павлика скромное печальное письмо, письмо от Гриши Муравьева. Судейкин приехал только в 10 ¼ часов и послал наверх Антона, был очень возбужден, будто после вина, говорил оживленно о театр<альных> интригах, о преследовании его актрисами и т. д. Он очень восхищен, кажется, Сережей, так что я серьезно начну скоро ревновать. У Ивановых, по случаю бывшего днем пожара, среды не было{429}, и мы, посидевши немного у Званцевой, пошли ко мне, где мы застали, уже довольно некстати, Каратыгина и Тамамшева. После чая Сомов пел, Судейкин попросил вымыть руки, но этого совсем ему было не нужно, а это был безмолвный ответ с его стороны. В зале пели «Vezzorette е care pupillette»; у него очаровательные вкусные поцелуи. Когда мы встали, я перекрестился. «Что вы делаете?» — «Благодарю свою икону, что она исполнила мою просьбу, давши Вас мне». Потом я встал на колени и поцеловал его ботинку. Он обещал остаться после всех, но потом сказал, что слишком поздно, и пошел даже первый. Он говорит, что мы начинаем делаться ходячим анекдотом в театре. Весь вечер он был какой<-то> debête[204] и нервный. Когда все ушли, мы с Сережей стали есть мясо, но это не имело веселости летних ночных закусок с Renouveau. Мне почему-то кажется, что все меня перестают любить. Я лег с очень горьким осадком, мне хотелось плакать, не знаю отчего, все мне казались далекими, Судейкин странным и ненадежным, а как бы светло все могло быть; меня смущает и страшит его непонятность, и временами он почти нелюбезен, я до сих пор не знаю, правда ли, что он меня любит, хотя ему нет никакой причины притворяться, и ревную я его, конечно, больше, чем Павлика, который мог делать глазки за деньги.

9_____

Утром видел солнце; потом заснул опять; вставали дети, маленькая Варя ворчала, выгоняли забежавшую собаку; какой-то покой меня касался, и далеки были любовь и ревность, безденежье, жажда известности, стремление к веселой жизни — которые снедали мою душу. День был весенний; поехал в театр взять билеты, спросил, не там ли Судейкин, но сторожа не знали; забросил ему карточку, живет он покуда все там же; решил все принимать и быть веселым с опустошенной ревностью душою. Он говорил, что мечтает уехать в Москву и что, вероятно, придется всю зиму провести здесь. Он каждый раз — новый, и у него соблазнительное лицо. Перед «современниками» зашел к Волошиным, но они были наверху с матерью Волошина. Читал «Осень», только что написанную, играл «Весну» и начало «Лето». Судейкин всех дам привел в ужас, Лид<ия> Дм<итриевна> не находила слов pour l’abîmer[205], что он — надутый денди, московский декадент, апраксиничность{430}, чванный, глупый, что у него толстые щеки, что она только и ждала, что он скажет Вяч<еславу> Ив<ановичу>: «Я всегда думал, что вы бездарны, но теперь окончательно убедился в этом». Я жалею, что кто-нибудь ей самой этого не скажет. У «современников» играли «Entführung» и Sibelius, Нурок ворчал, что Нувель не слушает и занимается флиртом, но вещи были действительно отчаянные. На мои жалобы, что вот, все меня меньше любят, отдаляются, Нувель сказал, что в этом есть доля правды, но что я сам веду себя, будто мне ни до кого, кроме Судейкина, нет дела, что я капризен, что Судейкин очень странен, более аффектирован, чем прежде, подражает Дягилеву, «его кумиру», что я должен его исправить от декадентской позы, что его словам особенно верить нельзя, что ручаться можно только за то, что он интересуется моим искусством, вот и все. По городу говорят, что Ивановы сами устроили пожар, Городецкий сбежал от реферата, от середы, — вообще страшная ерунда. После зашли в «Вену», куда явились и Нурок с Медемом. Я не знаю, как держаться с Сергеем Юрьевичем, чтобы его иметь, чтобы его не потерять окончательно. Слова Нувель, внимание Судейкина к Сереже, пренебрежительность и капризность ко мне — все мне не сулит добра, и я уже не могу не любить и не мучиться. М<ожет> б<ыть>, это самое мучительное, самое беспокойное, но и самое очаровательное, самое любовное из приключений, только тут слишком много психологии и идеологии и просто каприза.