Майя Кучерская - Константин Павлович Страница 91

В начале августа 1830 года в Варшаву пришла весть об Июльской французской революции, а затем и смене французского правительства. Союз подхорунжих и другие тайные общества оживились невероятно, очертания восстания прорисовывались всё яснее. «Ветреность французов со товарищами», вопреки заверениям Константина, стала руководством к действию. На варшавских улицах прошло несколько демонстраций, вновь замелькали листовки, призывающие поляков к борьбе за независимость. На решетке Бельведерского дворца появилась издевательская надпись о том, что дом этот скоро будет сдан в аренду. Штат тайной полиции был удвоен, доносы текли рекой. Однако аресты и допросы вновь не обнаружили ничего опасного для русского правительства. Точнее, Константин этой опасности не желал увидеть: даже когда Высоцкий и один из главных его помощников Урбанский, стоявшие у руля будущего восстания, были арестованы по доносу, их вскоре освободили{518}. Цесаревич не считал возможным множить число заключенных — напротив, он пытался смягчить варшавское общество. В конце августа 1830 года была даже отменена цензура на информацию о событиях, происходящих за границей, — и в варшавских газетах появились сообщения о революциях в европейских странах. Это не только не смягчило поляков, но еще сильнее воспламеняло их мечты о собственной революции{519}. После известия о событиях во Франции в союз подхорунжих вошли еще 70 офицеров варшавского гарнизона{520}.

Тем временем император Николай Павлович разработал план военной кампании против Франции — он предполагал свергнуть Людовика Филиппа, который, по его мнению, незаконно занял место отрекшегося от престола Карла X. Российский государь намеревался вернуть престол Бурбонам, взяв в союзники Пруссию, а в качестве основной силы в войне с французами использовать польскую армию. Константин Павлович вновь, как когда-то Александра, отговаривал Николая от войны. Однако если прежде им руководило опасение проиграть могущественному Наполеону, то теперь в его словах звучали умудренность и спокойствие старого воина, трезво оценивающего положение дел в Европе. «Я сильно сомневаюсь, — замечал цесаревич в письме Николаю от 13 (25) августа 1830 года, — чтобы в случае, если бы произошел вторичный европейский крестовый поход против Франции, подобно случившемуся в 1813, 1814 и 1815 годах, мы встретили то же рвение и то же одушевление к правому делу. С тех пор сколько осталось обещаний, не исполненных или же обойденных, и сколько попранных интересов; тогда, чтобы сокрушить тиранию Бонапарта, тяготевшую над континентом, повсюду пользовались содействием народных масс и не предвидели, что рано или поздно то же оружие могут повернуть против нас самих»{521}. Далее цесаревич заверял императора, что в Польше царит спокойствие и поляки готовы продемонстрировать свою верность русскому престолу в любой момент.

Николай желал поступить по-своему и назначил главнокомандующим русско-польской армией увенчанного лаврами победы над Турцией фельдмаршала Ивана Ивановича Дибича. В конце сентября Дибич отправился в Берлин, с тем чтобы убедить прусского короля Фридриха Вильгельма III вступить в войну. Однако Пруссия, вслед за Англией и Австрией, признала Людовика Филиппа французским королем, совершенно отрезав Николаю путь к войне. Сквозь зубы он согласился не разрывать с Францией отношения.

В эти неспокойные дни в Москве началась эпидемия холеры, болезни тогда почти неизвестной в России. Меры, которые следовало принять, плохо представляли себе даже медики, в простонародье же поползли слухи о злоумышленниках, наславших мор. Население было близко к панике. Николай Павлович отправился в Москву для поддержания духа москвичей и едва не заболел сам, но отделался лихорадкой. Здесь же, в Москве, 5 октября государь получил от короля Нидерландов Вильгельма I просьбу о военной помощи — 25 августа в Брюсселе вспыхнула революция против голландского господства. Бельгийская революция и просьба Вильгельма послужили предлогом к развязыванию войны — не столько против революционеров в Бельгии, сколько против Франции.

Дибич снова отправился в Берлин, с тем чтобы теперь с учетом изменившихся обстоятельств всё же договориться с Пруссией о совместных действиях — по окончании переговоров он должен был поехать из Берлина в Варшаву и возглавить польскую армию. Константин руководить им же воспитанной армией не желал. Он по-прежнему находил войну с Францией ненужной, считая, что война только объединит все враждующие партии и усилит позиции французов.

Слухи о готовящемся походе с участием польской армии всерьез встревожили польских патриотов — без армии революция невозможна! К тому же едва в Царство Польское явятся русские войска, идущие походом в Бельгию, перевес окажется на русской стороне. В Варшаве перешептывались о том, что русская армия шагает сюда вовсе не для подавления революции в Бельгии, а для того, чтобы усмирить бурление в Польше и задавить национальное чувство. Следовательно, восстание должно быть начато немедленно.

На собрании, состоявшемся 9 (21) ноября на квартире у Иоахима Лелевеля, того самого бывшего профессора истории Виленского университета, одного из лидеров польских патриотов, мятежники назначили крайний срок революции — 17 (29) ноября 1830 года. Воздух дрожал от всеобщего напряжения и предчувствия необычайных событий — на зданиях расклеивали прокламации, всё чаще на улицах звучали революционные песни, в кабаках польские солдаты и офицеры задирали русских, навязывая им ссоры и драки. Во всем Царстве Польском, кажется, только цесаревич сохранял беспечность. Временами он всё же проверял ночью городские караулы, устраивал в русских частях учебные тревоги, переезжал ночевать из Бельведерского в Брюлевский дворец, в Лазенки, иногда и в казармы русских войск{522}, но, похоже, и сам до конца не верил в необходимость всей этой суеты.

Константина не убедило даже покушение на него самого, по счастью, сорвавшееся. Покушение было назначено на 18 (30) октября. Заговорщики предполагали собраться на Саксонской площади, напасть на цесаревича и русских генералов во время развода, всех их уничтожить, после чего провозгласить независимость Польши, отправиться в русские казармы и быстренько подавить сопротивление — чем и довершить этот изящный и легкий переворот. Но в тот самый день, на который было назначено убийство, Константин не явился на развод. Был ли он предупрежден? Кажется, нет.

Заговор почти сразу был раскрыт, но ничему Константина не научил — возможно, он и его принял за происки недоброжелателей. Слишком много цесаревич слышал за свою пятидесятилетнюю жизнь нелепых слухов и о себе, и об отце, и о матери-императрице и царственных братьях и уже устал прислушиваться к этому постоянному гулу, устал различать в воспаленном бреду толпы голос жизненной правды. Он по-прежнему разъезжал по городу в легкой бричке без охраны, рвал анонимные письма, предупреждавшие его о близкой опасности, не усиливал караул даже в Бельведерском дворце, который охраняли два-три инвалида с тесаками в качестве главного оружия, — словом, являл любимому народу вполне младенческое доверие, которое, однако, давно никого не трогало.