Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 92

14_____

У детей гости, гвалт, шум; пришла m-me Чичерина, любезная и милая; от Феофилактова письмо, из «Весов» 2-й лист корректуры{437} и снимок с феофилактовского рисунка. Вдруг пришел Павлик в пальто, новой шапке, в выкупленных перстнях, золотых часах, с бутонами на похудевшем, несколько припудренном лице. Разговаривали любезно и далеко, я сказал, что люблю Судейкина, а к нему сохранил нежность воспоминания и не потерявшуюся связь тела. Он это и думал; я целовал его более крепко, чем часто, и была небольшая fatalité. Он теперь гуляет и, кажется, не нуждается. Поехали к Тамамшевым, там была пьянистка Крайндель, m-me Голубая Соловьева и, наконец, 2 раза Иван Рукавишников. Чтение Рукав<ишникова> и все существо m-me Крайндель было каким-то сплошным кошмаром. Но мне было весело, и я хулиганил напропалую. С Рукавишни<иковым> приходил какой-то красивый студент, явно грамотного вида, который с ним везде является. Оставались еще одни, несколько сплетничая и говоря о костюмах и духах. К Нувель, несмотря на Птичку, не поехали, т. к. было поздно. Конечно, мечтаю все время о Судейкине, играя «Куранты любви» и не играя их.

15_____

Ясно. Зять уехал. У Чичериных болтали всякий вздор с француженкой, ложно приходящей в ужас. Ездил в парикмахерскую, где меня чесал молодой мастер. Дома имел маленькую стычку с сестрой. Просматривал корректуры, написал Судейкину, Гржебину и в «Весы». Около нас был пожар, горел деревянный дом непосредственно под нашими окнами, мимо которых ежеминутно проносились тучи красного дыма с искрами; дети волновались и плакали. У Ивановых был Леман и Гофман, предполагаемый быть введенным в Гафиз. Мы с Сережей прошли в комнату Городецкого ждать, покуда не удалят Лемана и пришедших Чулкову и Верховского (опять несчастный Юраша!), мы были уже одеты наполовину. Бердяев прислал письмо с почти отказом. Сначала Вяч<еслав> Ив<анович> взволнованно хотел обсуждать письмо Бердяева, парижские сплетни и т. д.{438}, все было неприятно, запальчиво и нервно. Сережа стоял прижавшись к стене, в черном бархате, белой рубашке и жемчужном поясе, как лицемерный кающийся; мне нравился его мягкий, несколько приторный голос, говорящий будто искренние уверения, его какое-то чувствуемое предательство, он был будто молодой итальянский отравитель XV века. Городецкий хулиганил, Диотима плакала, говорила, что она несчастна, я ее утешал и гладил по волосам, обнимая; я старался быть ласковым, думая о Судейкине. Когда-то я его увижу. Сегодня заказал, чтобы завтра послали ему цветы у Шалье{439}. Сегодня приехал Дягилев. У Коммиссаржевской субботы переносятся на понедельники, а в субботы будут маленькими актрисами приглашаться одни мужчины. Если будут приглашать, конечно, пойду и на те и на другие, особенно покуда Серг<ей> Юрьев<ич> здесь. Вяч<еслав> Ив<анович> просил Сомова сделать обложку к «Cor ardens». Издательство теперь «Становие»{440}, <час> от часу не легче!

16_____

От Судейкина ни звука, ни слова, ни намека. Разве так любят? Отослал корректуры, написал Феофилактову и Сергею Юрьевичу. Шел снег; заехал к Сомову, смотрел новое «Руно», пили чай; Вилькина живет в старинном доме на набережной, с большими передними, внутренними ступенями вверх и вниз. Дневником была, кажется, несколько разочарована, ожидавши больше скабрезных подробностей, и распространялась больше о художественных достоинствах, хотя я имею смелость думать, что не в этом главный смысл моего дневника. У Венгеровых была <Поликсена?>, потом невидная нами ушедшая. После ужина, на котором были какие-то два господина, я играл «Куранты любви», кажется, не очень понравившиеся. Впрочем, это все равно, это и этот стиль есть лучшее из моей музыки, и я смею писать как хочу. Зин<аида> Аф<анасьевна>, впрочем, очень одобряла. Потом продолжали чтение до четвертого часа. Ну вот, был и у Вилькиной, ну и что же? Было тепло, Нева еще чернее от не совсем еще растаявшего снега. Когда ж я увижу Судейкина? как это томительно! но почему-то я уверен и знаю, что все будет отлично, и кончится, и будет продолжаться, но отчего теперь я так умираю? Можно ли было любя без мозгологии выдумать такую отсрочку?

17_____

Никуда не ходил; кончил «Зиму», написал 2-й № музыки к «Осени». При университете образуется кружок искусства, куда между другими решили пригласить и меня и Судейкина{441}. Забраковали Аннибал и Вилькину, не приглашают Лазаревского, Гржебина. В декабре будет выставка «Союза русск<их> худ<ожников>» — интересно{442}. Неужели Сергея Юрь<евича>, которого пригласят, ничего не будет? Очень о нем скучаю. Как ему не стыдно так меня мучить? Сережа, кажется, не собирается к Верховским. Там было человек 12 чужих, Каратыгин, Иованович, Форш, Конради, Адрианов и др. Пели, играли, пили чай. Мусоргский теперь меня совершенно не трогает.

18_____

Опять ни слова, ни звука; всю ночь я томился очень определенно, представлял лицо и поцелуи именно Судейкина, без всякого уклонения и сомнения. Встал поздно; приходил Чулков, просивший стихи в альманах{443}, приглашавший от маленьких актрис сегодня в «Кин»{444}, что будет, непрем<енно>, Сапунов (будто мне это очень важно), и сообщивший, что в понедельник пригласят всех субботников на генеральную репетиц<ию> «С<естры> Беатрисы», после чего останутся. Будет ли сегодня Сергей Юрьевич? Неужели нет? и отчего он ничего не пишет, ни звука, ни слова? Я не мог писать музыки сегодня от волнения свиданья. Я ждал Павлика больше месяца, но я имел частые письма и несомненные залоги любви. Судейкину же стыдно так третировать меня, ничем этого не заслужившего. Ни слова, ни звука. Опять кружится голова и бьется сердце. Письмо от Феофилактова, какие именно офорты Клингера я имел в виду в «Крыльях»{445}? Корректуры 3-го листа. Заезжал к Чичериным. Вечером были Ольга Петровна и Инжакович, я играл в карты. В «Кин» приехал часов около 11-ти, там был один Сологуб, жаловавшийся мне на судьбу, на отсутствие у него имени, что он — как тень, мелькнувшая по стене. Пришел милый, возлюбленный Сергей Юрьевич и Сапунов, актеры приехали после спектакля, были Ярцев, Мейерхольд, Бецкий, Пронин, Мунт, Веригина, Волохова, Чулков, Сюннерберг и Соколов, кроме прежних 4-х. Ужинали, пили, я пел «Куранты любви», и танцы аккомпанировали звон бокалов, севши все близко-близко, я говорил с милым Судейкиным, мы ходили мыть руки, чтобы сладко целоваться, прижавшись; цветы бросают в его комнате тени на потолок. Когда наступил час уходить, Соколов позвал всех к себе; было забавно ехать в 4-м часу в совершенно незнакомый дом, где мы сидели, будто с 5-час<овым> визитом, пили чай, ликеры и болтали. Разошлись часов в 6. В понедельник Судейкин меня возьмет на репетицию; если бы можно было приехать к нему! Сапунов хочет устроить вечер, позвавши меня, Судейкина, Нувель, его афишера, гравера, парикмахера, еще кого-то. Это будет занятно. Я только все еще боюсь потерять еще почти не имеемого Сергея Юрьевича, хотя он и говорит, что, напр<имер>, не пишет мне, т. к. слишком уверен в своей любви (любви ли?) ко мне. И опять ночью у меня была горечь, хотя, м<ожет> б<ыть>, я просто неблагодарное капризное существо. Под конец вечера Сюннерберг уже наигрывал и Мейерхольд насвистывал танцы из «Курантов».