Георгий Чулков - Годы странствий Страница 99

Извините и не сердитесь, что пишу больше, чем Вы просили. Посылаю Вам брюсовского Верхарна, корректуру Вашу и мою и рец. о Рашильде.[1048] Книги принесу сам. Жму руку.

Искренно Ваш А. Блок

15 марта 1905. СПб.

Дорогой Георгий Иванович. Можно мне написать литературную заметку об изданиях «Содружества», если она еще не написана Вами? При этом мне хотелось бы упомянуть только вскользь Маковского[1049] (не хочется начинать с брани) и остановиться особенно на Л. Семенове[1050] и Дымове[1051] (то и другое Семенов прислал мне). О Габриловиче,[1052] может быть, лучше написать совсем отдельно и в заметке совсем не упоминать о нем. Впрочем, может быть, Вы найдете более удобным написать отдельные рецензии обо всех. Если можно, сообщите мне об этом.

Когда выходит апрельская книжка В. Ж.? Е. П. Иванов[1053] написал мне о возмутительных событиях в редакции,[1054] беспокоюсь о Вас.

Пока еще мало писал — только заметку[1055] о переводе Апулея и Овидия (вместе). Брожу, роюсь в земле и чиню заборы. А больше все-таки брожу. У нас тишина и мир пока, а губерния, говорят, в усиленной охране, но этого нет… По крайней мере, все удивительно свежее и душистое. Ужасно далеки от всех событий, и трудно представить себе что-нибудь, кроме зеленого и синего.

Читали ли Вы Дымова? Мне нравится многое, особенно — «Весна».[1056] Но иногда, вместо того, чтобы проникать в свое, он скользит по поверхности чужих слов, и тогда приходится пропускать страницы.

Мы с Любой[1057] очень кланяемся Надежде Григорьевне.[1058] Жму руку.

Любящий Вас Ал. Блок

Н. ж. д. Ст. Подсолнечное, с Шахматово. 19/V.1905

Дорогой Георгий Иванович. Посылаю Вам «Литургию красоты».[1059] Видел в «Нов. врем.», что вышли книги Котляревского[1060] о Лермонтове (2-е издание) и Зелинского (II том «Из жизни идей»[1061]). Если можно, пришлите мне их для рецензии, хотя боюсь, что кто-нибудь уже пишет о них. Л. Семенова я не буду называть гением, но его стихи мне нравятся, как и Вам. Посылаю Вам еще рецензии о Бальмонте, Апулее и Овидии.

Любящий Вас Ал. Блок

Некоторую чуждость стихов Семенова понимаю. Хочу долго спорить с Вами о статье Вашей («Поэзия Вл. Соловьева»[1062]), имею возразить что-то по существу, но что, пока еще не выяснилось для меня окончательно. Но уже все есть — ноги, руки, туловище, остается одному лицу вспыхнуть.

Дорогой Георгий Иванович. Большое спасибо за оттиски и книгу Котляревского.[1063] Мне хотелось воспользоваться Вашим предложением и возразить на Вашу статью о Соловьеве в «частной переписке».[1064] Но у меня не оказалось под рукой не только прозы, но и стихов Соловьева. Вероятно, возражение пришлет Вам С. Соловьев.[1065] Просматривая булгаковское возражение,[1066] мне не захотелось и читать его, что-то совсем, совсем не о том…

Я хотел спорить с Вами о тех пунктах Вашей статьи, где говорится о трагическом разладе, аскетическом мировоззрении и черной победе смерти. В противовес этому, я думаю поставить: 1) совершенную отдельность и таинственность, которой повиты последние три года жизни Соловьева; 2) лицо живого Соловьева и 3) знание о какой-то страшной для всех тишине, знание в форме скорее чутья, инстинкта или нюха (все эти три пункта, конечно, нераздельны).

К последним трем годам относится и наибольшая интенсивность С-ва как поэта, и апофеоз того смеха (дарящего, а не разлагающего), который он точно от всех Соловьевых по преимуществу вобрал в себя, воплотил, «заключил» — сделал законченным это захлебывание собственным хохотом до икоты; этот смех — один из необходимейших элементов «соловьевства»,[1067] в частности Вл. Соловьева; и этот смех делает Соловьева совершенно неуязвимым от тех нападок Розанова, которые звучат похоронно — «хорошо бы-де Соловьеву иметь ребенка», «Соловьев-де вялый, пасмурный, нежизненный», словом — Соловьев «во сне мочалку жует» (конечно, это я формулирую Розанова).[1068]

Последние годы Соловьев в моем предположении и впечатлении начинал прекрасно двоиться, но совершенно не было запаха «трагического разлада» и «черной смерти». Скорее, по-моему, это пахло деятельным весельем наконец освобождающегося духа, потому что цитированное Вами о «днях печали», «гробнице бесплодной любви» и подобное в стих. Соловьева насквозь перегорало в Купине Несказанности, о которой теперь часто (или всегда) говорит А. Белый. Соловьев постиг тогда, в период своих главных познаний и главных несказанных веселий, ту тайну игры с тоскою смертной, которую, мне сейчас кажется, тщетно взваливает на свои плечики Мережковский… Он так хохотал, играючи, что могло (и может) казаться, что львенок рычит или филин рыдает (о филине как-то выкрикнул Соловьев в большом обществе, помните, это у глупейшего Велички[1069]). А ведь филин вовсе и вовсе не тоскует, когда кричит, я думаю — ему весело.

Знание наполнило Соловьева неизъяснимой сладостью и весельем (ведь его стихи имели роковое значение, говорите Вы), и этот Рок исполнил его всего Несказанным, и не от убыли, а от прибыли пролилась его богатейшая чаша, когда он умирал (и на меня упала капелька в том числе). Помню я это лицо, виденное однажды в жизни на панихиде у родственницы. Длинное тело у притолки, так что целое мгновение я употребил на поднимание глаз, пока не стукнулся глазами о его глаза. Вероятно, на лице моем выразилась душа, потому что Соловьев тоже взглянул долгим сине-серым взором. Никогда не забуду — тогда и воздух был такой. Потом за катафалком я шел позади Соловьева и видел старенький желтый мех на несуразной шубе и стальную гриву. Перелетал легкий снежок (это было в феврале 1900 г., в июле он умер), а он шел без шапки, и один господин рядом со мной сказал: «Экая орясина!» Я чуть не убил его. Соловьев исчез, как появился, незаметно, на вокзале, куда привезли гроб, его уже не было.[1070]

Мне хочется написать Вам именно так, без теорий, а облик во мне живущий[1071] и просить Вас не показывать письма. Конечно, это не возражение, но это самое спорит во мне с Вами, тем более что я знаю угол, под которым стихи Соловьева (даже без исключений) представляются обмокнутыми в чернила (смерть, смерть, и смерть…). Но сквозь все это проросла лилейная по сладости, дубовая по устройству жизненная сила, сочность Соловьева, которой Розанов при жизни его не сломил, а после смерти — подпачкал. Эту силу принесло Соловьеву то Начало, которым я дерзнул восхититься, — Вечно Женственное, но говорить о Нем — значит, потерять Его: София, Мария, влюбленность — всё догматы, всё невидимые рясы, грязные и заплеванные, поповские сапоги и водка.