Казимир Малевич - Том 5. Произведения разных лет Страница 17

«Ваши вопросы…»*

Ваши вопросы застали меня в то время, когда я не думаю о том «Что?» и «Почему?».

Остался один вопрос у меня пред всякой работой моей, «КАК?».

Но Ваши вопросы заставили меня вернуться к моему юношеству.

В годы юности моей, когда ходил на горки цветущие трав зеленых, сидел и слушал и смотрел на все, что окружало меня,

Я сидел и только любовался!!! И теперь только я узнал, что в рае был тогда.

Когда пошел 17-й мне год, любовался я природой, также ходил и уединялся от людей, но было уже не то, я всюду видел вопрос «откуда?», «Зачем?» и «Кто?». И это было сном моим, я не видел уже того, что впервые Я хотел расколоть небо и землю как яйцо куриное и отделить желток от белка, и рассмотреть зародыш всему. То же было и <с> книгой Евангелием. Это была первая моя любимая книга, я так же ее читал, как и любовался природой, и только потом в словах ее нашел прекрасный ритм; после этого не стало ни формы, ни ритма, но ясности не видел я (а хотел узнать), и день, когда хотел узнать ясность, был последним днем книги моей, ясности стал искать в себе (фу ты, как баба заговорил).

Потом произошел разрыв с церковью, и не признал над собою Бога Христианского как повелителя и т. д. Не хочу затруднять Вас своим письмом, а потому перепишу Вам некоторые выдержки из моих старых записок1.

На 2-й вопрос Ваш я не могу ответить, хотя этот вопрос еще в химии и в науке не открыт — происхождение клеток, и я в образовании кристаллов и организмов не компетентен, и вообще на творчество как силу я отвечу ниже.

Бог — это сила, жизнь которой состоит в вечной работе видоизменения форм, и в этой силе, вечно творящей, заключается, или она разделяется на две ясно разделяющиеся силы, но существующие только вместе (живут). Первая сила бессознательная, вторая сознательная (обе вместе великий разум). Бессознательная сила творит-изменяет форму, сознательная конструктирует для жизни (Шопенгауэр не был прав, признав волю эту бессознательной и все творчество бессознательным выражением воли). Все в природе разумно и сознательно конструктивировано, не мешая друг другу, все рассчитано и ни на йоту не упущено ничто.

Бог и Человек. Разница между Богом и человеком та, что у Бога не возникает вопроса для чего, почему. Его цель и жизнь — творчество, как дышит организм мой воздухом. К тому пришел и я.

Человек, дошедший до мировой воли, перестает быть человеком.

Бог и человек — это две силы, вечно играющие в жмурки.

Человек — это та же вселенная, в нем также живут миллиарды жизней, которые используют его и разрушат, так и человек поступит с тем шариком, на котором живет.

А о загробной жизни я тоже не м<ог>у Вам совсем ничего ответить, потому что даже не могу ее себе вообразить.

Заметка о церкви*

Преображение церкви может возвратить Христа к его первообразу и <вызвать> оскопление церкви, уничтожение обрядности и нарядности [страшнейшая простота, прямолинейность]; уничтожение всяких орнаментов, всего извилистого, пещерообразных сводов.

Все просто, точно и светло для того, что сам Христос, одежды и слово его извилисты по начертанию, а мысль коротка и проста.

Нет молящихся, но есть слушающие, нет священника и священнодеяния, нет святая святых — есть мудрейший читающий и менее мудрым простую мысль разъяснивший.

Нет молитв, нет постов, нет его царствия, нет пекла и неба, нет Бога и диавола, <нет того,> о чем говорят и чего ждут.

Пекло-небо проходят среди нас, ибо пекло и небо дело рук наших.

До сих пор на страницах современных мудрецов имя Христово служит развитием и толкованием, им нужно занять место в новой церкви и в дни воскресные поведать.

[Церковь современная] пустая, [Антихристовый] дом, в его [стенах <облик> Христа искаженный] в силу <измышлений> досужих мыслителей2.

Священнодействие — сплошное рабство, гнусное умаление, уничтожение самого ценного дара, даденного «Богом» мне. Икона как таковая малокультурное и дикое варварство, темное преклонение <перед> ней умаляет, затемняет нечто духовное того мастера, который через лик приобщил себя к высшему будущему бытию своего духа.

Христос, если бы предвидел, что он будет сделан Богом и что к нему придут миллионы преступников каяться, и что другие молитвою и постом-изнурением достигнут неба того, о котором он сам не знал, пришел <бы> в ужас. И на высоких каменных горах написал <бы> запрет.

Христос реален, грубы одежды <его, он> реален, как колос ржаной, пыль и межа вспаханного поля; подошвы его мозолист<ы> буграми, <он> смуглый от лучей. <Не похож он на те изображения напудренного румянами тела, что видим на иконах>3.

Само Евангелие не указывает на ту ажурную церковь, которая построена строителями.

Все, что окружало Христа, было пыльно, грубо, реально, было солнце, поля, колосья и темные лица. Все же, построенно<е> и живописью созданное, не от мира его, это друго<е>, ничег<о> общего не имеющее с Христом, искажение великое той простой идеи, лица [и убранства] одежд.

Вся затея художников увидеть нечто идеальное в проповедях и идеальность воткнуть в лицо приводила к пошлому убранству и искалечиванию лица. И само распятие идеально бонбоньерочно, так мило, слащаво, румяно; и самые страшные затмени<я> и воскресени<я> мертвых не делают того ужаса, что было бы достигнуто реальным простым изображением. Всё загримировано изящностью, ловкостью, воплощением своих понятий своей идеальности, целая куча каких-то неестественных комбинаций. А Христа, его лица нет — оно закопано.

Все великие иконописцы как римские, так и византийские в угоду чего-то высшего в Искусстве схоронили самую большую ценность, заслонили <ее> пошлостью красочных сочетаний, в угоду свету игривому и тени — убили лик реального Христа.

Не помню, какого-то старинного мастера я видел Тайную вечерю, где посредине Христос, сзади окна и <вокруг> ученики, указывающие руками друг другу. У всех руки над столом в разных поворотах4. Представились они мне этикеткой румяной, слащавой, никакого Христа и тех <евангельских> рыбаков я не видел. Сидели какие<-то> слащавые джентльмены в изящных одеждах, <за окном> пейзаж фантастический, в котором, может быть, и могли жить люди, но только такие, как в картине.

Может быть, для искусства это нужно, но при чем тут Христос, рыбаки<?>

Самое деление хлеба, ломание руками — надо прочесть эти слова, и уже в них видна реальная святая краска и форма, это не кремово-розовое пирожное, не приятный одеколон ландыш, фиалка. Но в картинах именно фиалка и пирожное, ибо сами руки Христа тоже пирожные идеально красивы<е>; так было пошло чувство мастера, хотевшего причесать Христа «а-ля Жак» и придать рукам и ногтям Христа вид такой, как <будто> бы он вышел только что от манекрюра <маникюриста>; тоже и рыбаки.

Хлеб ломал рыбакам, рыбаки брали <хлеб такими> руками, которые десятки лет таскали бечевочную сеть, но изображе<ны эти руки> ради искусства (да искусство ли еще) ложно.

А благодаря неприятию прост<ых> слов и закрыто все настоящее, и <так> приправлено под разными соусами своих окрасок, что <ни> истинного Христа, ни его рыбаков, ни самой церкви не видим.

И те, кто стремится возродить церковь и Христа, должны очистить <от> этого хлама всё, должны содрать все крышки с Евангелия как мусор и оставить грубо слово простое, чистое как зерно.

Вымыть Христа и <рыбаков от> грима5.

Ломание хлеба было учинено просто руками в силу ли обычая или же это было особенностью Христа (думаю, что ножи были тогда) — Ото было> сделано не очень эстетично, так бы сказали некоторые. Но в самом факте свидетельствуется его простое отношение <к хлебу,> крестьянское.

<Слв. нрзб.> в память мою, через хлеб приобщались земле и о<б> этом должны помнить и быть ближе <к> земле, быть реальным, ржаным, межою.

Но ломание хлеба в церкви, питье вина — это же ужасная вещь, гадливое что-то, вместо хлеба тело, ужасно пошло, позорно.

Представим себе ясно тот хлеб, который делил Христос, — и хлеб в церкви. Но ведь священники делают эту ужасную операцию едения.

Думая возвеличить Христа, нанесли ему тягчайшее оскорбление, церковь продолжила <обычай> тех плевков и пощечин, которым<и> награжден был Христос народом как местью за выход свой из народа.

К. Мал<евич>

Манифест супрематистов*

Мы обеспечиваем себе право неотъемлемой собственности жизни и смерти.

И кладем это право в фундамент нашего творчества. Не имея этого права, мы не сможем покрыть крышей строющееся наше здание.