Коллектив авторов - Лесной: исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья Страница 29

В послевоенные годы Борис Павлович со своей семьей жил в институтском доме на уже не существующей Приютской улице. Но его тянуло на старые места. Несмотря на то что в наших дворах к концу войны очень многое изменилось и из всех домов осталось только пять, они с Ниной Николаевной нередко приходили сюда и прогуливались вдоль палисадников уцелевших домов. И когда нам случалось встречаться, на их лица набегал свет воспоминаний. А мне Борис Павлович так и помнится из детства своим улыбчивым лицом и тем вопрошающе-заинтересованным выражением, которое возникало у него при разговоре с любым собеседником и какое бывает только у очень искренних и открытых людей. Он был не просто открытым, он был солнечным человеком.

Виталий

В конце 1935 года маленькое, но сразу же очень лучезарное солнышко появилось и у нас – родился мой брат Виталий. Вместе с ним пришло какое-то иное ощущение себя в этом мире, словно оно получило свое продолжение в пространстве и новую, какую-то двойственную, основу. Внешней формулой этого ощущения стало «мы»: «мы с Савосей», «нам с Савосей», «это мне – а Савосе?». Теперь все было «вместе с Савосей». Дело в том, что из-за вздорного спора моих родителей и бабуси о том, как назвать ребенка, он на всю жизнь получил как бы двойное имя. Отец хотел назвать его Севастьяном, но бабуся воспротивилась и в конце концов победила – в записи он стал Виталием, однако, поскольку спор затянулся, моего братика все стали звать Савосей (иногда Севой), так и оставалось на протяжении всего его детства, а в семье и значительно дольше.

Мой маленький брат с самых первых дней активно заявлял о себе, был очень живым и деятельным. Он сразу же стал общим любимцем нашего дома и двора. Рано начал говорить, раньше многих – читать, но особенно удивляли нас его математические способности. Чуть ли не в младенчестве Виталий знал уже всю цепочку чисел до двадцати. Помню: лето, он сидит на столе, на террасе, в окружении игрушек и радостно, без ошибок, называет все числа. К пяти годам он уже свободно складывал и вычитал в пределах сотни.

Это очень пригодилось нам потом, в первое лето войны, когда мы с мамой оказались в чужом городе, карточки тогда еще не ввели, а в простых магазинах уже ничего не было, снабжение шло через ОРСы[16] и закрытые магазины. Мой братишка сначала выбегал на разведку, узнавал, где что «дают», а потом с парой рублей в кулаке отправлялся на промысел. Естественно, ребенка почти всегда пропускали, и он стал нашим главным добытчиком и кормильцем.

Виталию было тогда пять с половиной лет, до школы оставалось еще два года. Не удивительно поэтому, что, когда настала школьная пора, мы задумались; чему же он будет учиться в первом классе? И решили: все же есть чему – тогда этот предмет назывался чистописанием, нужно «поставить руку». Перешагнул он через второй класс, пошел после первого сразу в третий.

Грамота участника Олимпиады по математике В. Семенова. 1950 г.

Виталий окончил 117-ю школу на Институтском (в ней тогда преподавал замечательный математик Иосиф Борисович Лившиц, ребята звали его «Швейк»). Он поступил в Политехнический институт, окончил радиотехнический факультет, стал хорошим специалистом, работал в НПО «Импульс» и преподавал математику в институте, но степенями не обзавелся, любил повседневную суету жизни – всегда всем что-то доставал, кого-то куда-то устраивал. Славился как один из лучших репетиторов для поступающих в институт. Своих учеников он называл «мои чижики».

Но все это было уже потом. Однако уже в те, самые ранние его годы проявились черты характера, которые затем, соединившись с силой обстоятельств, сложились в линию жизни. Был такой случай. Как-то летом, когда ему шел третий год, он, одетый в свою фланелевую толстовочку, гулял во дворе и вдруг исчез из моего поля зрения. Я, встревоженная, прибежала домой, но не успели мы отправиться на поиски, как братишка явился, очень важный, с большой горбушкой черного хлеба. Когда его спросили – откуда? – он рассказал: «Я нашел три копейки, пошел в булочную и купил хлеб». Хлеб тогда продавали на вес, ему отрезали по деньгам. Булочная, правда, была недалеко, на Раздельной.

Мы с Виталием тем летом, когда он купил хлеб на Раздельной. За нами – стандартные дома завода «Светлана»

В те же годы у него появилась первая сердечная симпатия. Во вторую квартиру шаповаловского дома въехал летчик со своей молодой женой, и вскоре у них родилась девочка – Кира. Едва она начала ходить и появляться во дворе, Виталий привязался к ней так же, как я к жившей здесь Верочке Никитиной, – и мы с ним часто оказывались у одного и того же крыльца. Называл он свою симпатию «Килькой»…

А Бориса Павловича Константинова он называл почему-то «Борис Испаныч»! Может быть, «Палыч», как произносили взрослые, трудно было по-детски осмыслить и казалось нелепым приставлять «палку» к человеку, другое дело – «Испаныч»! Это звучание могло иметь для него гораздо более значительный смысл, ведь «Испания» тогда была на слуху, это слово повторялось каждый день – в Испании шла гражданская война. Как только Борис Павлович где-нибудь появлялся, мой брат уже издалека радостно приветствовал его: «Борис Испа-а-ныч»! Я до сих пор помню, как звучал этот возглас, в нем чувствовалось и восхищение, и одновременно какая-то мужская солидарность. Так, завидев издалека, приветствуют друг друга лучшие друзья.

Улида – моя. Дворы – мои

Особую прелесть жизни в старом Лесном составляло то, что она, как в деревне, не замыкалась домом, квартирой, а продолжалась за их порогом. И не только для детей, но и для взрослых – палисадники, сараи, дворы были такими же «своими» для жизни, как кухни и комнаты. Там сушили белье, выколачивали плетеными выбивалками зимнюю одежду, срывали перед обедом с грядок укроп и редиску, пилили и кололи дрова, мастерили, возились с велосипедами и прочей механикой наши отцы, дяди и старшие ребята. Когда подходила «большая стирка», с кипячением, стирали тоже во дворе: в бревенчатой избушке – прачечной, с огромным, вмазанным в печь котлом.

Вид на наши дома со стороны парка Турчиновича. На велосипеде – В. Пуссеп

Для нас же, детей, все эти дворовые пространства, казалось, просто были самой естественной и органичной, единственно возможной средой обитания – как океан для рыб, как небо для птиц. Уж мы-то знали здесь цену каждому уголку, каждой дорожке и площадке. «Классики» можно было рисовать перед крыльцом – здесь земля была ровная и плотно убитая. Тут же прыгали через скакалку, а старшие иногда играли в «рюхи» (в городки). Для лапты подходила дорожка вдоль «шаповаловского» дома, «штандер» начинался обыкновенно под тополем, словно его прямой, высоко оголенный ствол задавал высоту «свечки» мяча. По дорожкам, которые по периметру охватывали наш и соседний, за сараями, «бабин Зинин» двор, наматывали круги на велосипеде. Девчонки до педалей еще не доставали, гонялись «под рамой». Я завидовала, мне не разрешали. Младшие ребята трехколесным велосипедам предпочитали самокаты.

Прятки были везде – годились и тайнички за сараями, и грядки посреди двора, между которыми можно было затаиться за плетями гороха, укропа или цветущего картофеля, и лазы в кустах спиреи – живой изгороди наших садов, и глухие уголки палисадников. В «казаки-разбойники» гонялись на задворках сараев и дальше, среди запущенных куртин соседнего, уже сильно поредевшего и заброшенного парка Турчиновича. Мальчишки, конечно, играли и в войну, то есть носились по всем дворам с палками, но мы, девочки, в этом участия не принимали. Было еще такое: гоняли обручи по дорожкам, подхлестывая их специальными короткими палочками. Получалась очень хорошая спортивная тренировка – бежать за убегающим колесом. Во дворе Коммерческого училища ребята крутились в полете на «гигантских шагах».

Самой тихой и чисто девчоночьей игрой в нашем дворе была игра в магазин. В ней мы в полной мере отдавали должное всем растущим вокруг травам. Они и составляли то, чем торговали в «магазине». Кислица была капустой; листок одуванчика всегда селедкой; клевер – «кашка», естественно, крупой: нужно только растеребить цветок; белые сладкие зевчики глухой крапивы – конфетами. Об остальном уславливались. Листья подорожника служили тарелками и подносами, на которых раскладывался товар. Росла в наших дворах, и изобильно, еще такая низкая ромашка без лепестков – одни желтые шарики на пушистых веточках-стебельках, она тоже всегда шла в ход. Не знаю, как на самом деле она называлась, теперь ее совсем нет. Весами были щепочки, гирями – камушки. Стеклышки – деньги.