Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия - Александр Викторович Степанов Страница 36

в едином земном пространстве. Чтобы избавить нас от сомнений на этот счет, художник кладет Библию Мартина на край плаща Марии. Мадонна в «Диптихе Ньювенхове» находится не на небесах. Она – высокая гостья аристократического дома, украшенного знаками благородного происхождения его обитателя (в окнах изображены слева герб заказчика с девизом «Il у a cause» – «Есть причина», справа святые Георгий и Христофор; в витраже позади ван Ньювенхове – святой Мартин и нищий).

Надпись на правой створке сообщает, что Мартину ван Ньювенхове здесь двадцать три года. Через пять лет этот знатный юноша, один из регентов госпиталя Святого Иоанна, станет членом городского совета; еще через пять – бургомистром Брюгге; скончается он в 1500 году всего тридцати семи лет от роду. В окне позади Мартина видны пешеходный мост и башня (Poeder-toren) района Брюгге Minnerwater. Род Ньювенхове имел особое отношение к этой части города. Мартин был братом мужа Анны Ньювенхове (в девичестве Blasere). В эпитафии умершей в 1480 году Анны изображены на заднем плане те же объекты.

Мемлинг с бесподобной тонкостью написал этот пейзаж. Кажется, что влажный воздух проникает в комнату, шевелит шевелюру Мартина ван Ньювенхове и страницы роскошной книги. Слегка приоткрытые губы молодого рыцаря неслышно шепчут молитву. Взор выражает беззаветную верность Мадонне.

Театр мира

Томмазо ди Фолько Портинари, с 1464 года управлявший банкирским домом Медичи в Брюгге, недурно разбирался в живописи. Маленький триптих в честь своей женитьбы на Марии Барончелли он заказал Хансу Мемлингу[272]. Но когда Портинари решил пожертвовать монументальный алтарный образ флорентийской церкви Святого Эгидия при флорентийском госпитале Санта-Мария Нуова, он, невзирая на популярность Мемлинга, обратился к другому мастеру – Хуго ван дер Гусу из Гента[273].

Различия их манер он ясно увидел в 1468 году, когда в Брюгге для украшения города в честь свадьбы Карла Смелого и Маргариты Йоркской были привезены мастера из разных городов. Хуго был в их числе[274].

Томмазо убедился, что Мемлинг – не лучший в Нидерландах специалист по крупным картинам. У этого немца алтарные складни выходили похожими на грандиозные миниатюры, как это получилось со «Страшным судом», написанным по заказу Анджело Тани. Конечно, в храме с цветными стеклами вместо стен такая картина, погруженная в трепещущую красочную полумглу, становится сверкающей драгоценностью, от которой глаз не отвести. Но хороша ли будет живопись Мемлинга в тосканской церкви, в которую сквозь небольшие окна врывается слепящий свет? Нет, Томмазо не повторит ошибку Анджело. Хуго из Гента – вот кто напишет большую алтарную картину, которая не потеряется в итальянской светотени и выдержит соседство с фресками!

Верным выбором заказчик прославил свое имя: триптих, созданный Хуго ван дер Гусом, вошел в историю искусства как «Алтарь Портинари». В 1478 году он был перевезен во Флоренцию, ныне находится в галерее Уффици.

Посетителям музея не видна сцена Благовещения, изображенная гризайлью на будничной стороне створок. Судя по репродукциям, она должна была производить сильное впечатление. Имитацию скульптуры ван дер Гус оставил в стороне, как слишком простую задачу. Он дает сеанс магического оживления скульптуры живописью[275]. Архангел Гавриил выглядит как актер, загримированный во все белое. Его бурное движение кажется затрудненным в поле смиренной святости, излучаемом Марией. Едва ли можно было удачнее выразить ее целомудрие.

Ханс Мемлинг. Портреты Томмазо Портинари и Марии Барончелли. Ок. 1470

Но вот створки раскрыты. Мы оказываемся перед сценой Рождества. Два впечатления возникают тотчас же: непреложная достоверность зрелища и его отчужденность от нас[276].

«Огромные размеры алтаря, соответствующие флорентийским нормам[277], превосходят все размеры, принятые на Севере, – писал Фридлендер. – Отдельные фигуры и группы выстроены не параллельно картинной плоскости и не внутри ее, а, напротив, стремительно расходятся из глубины и сталкиваются в глубине, узлом этих взаимосвязей становится беззащитное тело Младенца Христа, объект всеобщего поклонения. 〈…〉 Восприятие Гуса ориентировано на световые рефлексы, враждебные выявлению формы. 〈…〉 Серые прозрачные тона чаще всего создают живую игру скользящего света, главным образом на обнаженных участках человеческого тела, что создает впечатление материальности, – лица, локальные по цвету, особенно богаты такими нюансами»[278].

Хуго ван дер Гус. «Алтарь Портинари» в закрытом виде. 1476–1478

Не считаясь ни с традиционными схемами расположения фигур, ни с привычкой зрителей видеть сцену в равномерно-ясном освещении, ни с желанием верующих усматривать святость и благочестие в благообразии персонажей, – иными словами, отринув богатейший опыт живописной риторики, Хуго написал «Рождество» так, будто видел эту сцену где-то близ собственного дома. Можно подумать, что воображение ему понадобилось только для изображения цветов на переднем плане[279] и ангелов, которые выглядят в сравнении с игривыми ангелами Мемлинга маленькими взрослыми с такими скорбными лицами, как будто они, не успев порадоваться рождению Спасителя, уже готовы его оплакивать.

Под ясным стынущим небом декабрьского вечера, среди сгущающихся теней, все окутывается вуалью печали – черными и синими, коричневыми и серыми, голубыми и белыми тонами с холодными рефлексами. Торжественно и трагически звучат удары красного. Гамма ван дер Гуса заставляет вас застыть, как в гипнозе. Под ласковым небом Тосканы «Рождество», написанное гентским мастером, кажется происходящим на далекой северной окраине мира.

На Марию, пастухов и витающих в воздухе ангелов мы смотрим снизу вверх. На святого Иосифа, Младенца и нижнюю группу ангелов, напротив, сверху вниз. Оттого что обе иллюзии действуют синхронно, кажется, что пространство этой картины – не инертная трехмерность, а поле сил, заставляющих ближние фигуры сжиматься, а более удаленные вырастать на наших глазах. Этим усилено чувство несовместимости изображенной сцены с обыденным жизненным опытом.

Забота ван дер Гуса об отстранении зрителя от представленной сцены не имеет прецедентов в европейской живописи. Зачем ему это понадобилось? Не рисковал ли он тем самым ослабить воздействие своего произведения? Не разумнее ли было бы пойти традиционным путем?

Один ответ лежит на поверхности: особенности характера, которые впоследствии привели его к психическому срыву, делали для него невозможным следование сложившимся стереотипам, даже