Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых Страница 4

Несколько штрихов к портрету Велимира Хлебникова начала 1910-х — из писем родным его брата Александра, находившегося в ту пору в Москве[31].

Москва, сентябрь, 1911. Проездом из Астрахани у меня был Витя. Он бодр и довольно мил. Рассказывал о своем житье в Астрахани. Встретили его у Бори[32] очень хорошо. …Но скоро, как говорит Витя его «привычки богемы» расстроили эти идиллические отношения… Они, очевидно, совершенно не поняли Витю и смотрели на него с довольно гнусной, обывательской точки зрения. Но я думаю, что после отъезда они разберутся и может быть полюбят внечеловеческую, но милую душу Вити. Расстроились их отношения, когда Витя сказал, что «Живой труп» отвратительная вещь, что Витя пишет лучше Толстого и что Куприн в сущности только «бред». После этого Витя подвергся опале… У меня он прожил 2 суток; мы дважды поссорились, но все же расстались очень нежно.

Москва, ноябрь, 1912. Недавно приехал в Москву Витя. Он некоторое время был настроен сокрушенно, но попав к Бурлюкам успокоился. …Его денежные планы совершенно фантастические. Бубновый Валет отшатнулся от Виктора, так как чувствуется, что Витя материально совершенно беспомощен[33]. …Я лично не смогу поддержать Виктора весь месяц. Если будете присылать, пришлите на мое имя и ему ничего об этом не пишите. Может быть, я хоть заставлю его правильно питаться. Насколько я понял, его избегают, боясь, что он нуждается в помощи, но все-таки ухитряются его понемногу обирать. Его книга имела успех…

Москва, апрель, 1913. Как я писал, Витя уехал в Петербург. Он мне сообщил, что нашел место при газете[34], но не пишет какое и сколько зарабатывает. О футуристах, направлении, созданном главным образом Витей, были статьи в январском номере «Современного мира» и в мартовском номере Вестника статья Брюсова о футуристах, эго-футуристах и акмеистах. Эти направления Брюсов считает единственно живыми и свежими течениями в современной литературе[35].

Футуристы недавно выпустили летучий листок, где провозглашают Витю гением. Это Витю очень забавляет. В Петербурге футуристы предполагают после диспута публично увенчать Витю лавровым венком, идея, к которой Витя относится с большим одобрением. Некоторый успех Витиных начинаний сделал его кротче и мягче…

Вера: «Дома он стал бывать наездами. Привыкнув делиться со мной своими радостями и горестями, о жизни в Петрограде, где он большую часть жил, он не любил говорить. Только иногда рассказывал с насмешливым добродушием, как его эксплуатируют на разные лады некоторые из его „друзей-учеников“, как-то: два брата Бурлюки, Крученых… Но он был незлобив…»[36]

Но вернемся к «алферовскому» времени — 1911–12 годам.

В Алферове Вера сделала быстрый набросок Велимира в мордовской шапке[37] — «набычившаяся» голова, пристальный тяжелый взгляд исподлобья, приоткрытый рот. На первый взгляд кажется, что Велимир кому-то резко возражает, но чаще ему было присуще такое выражение, когда он погружался в себя, в свои мысли, чувства, быть может, спорил с самим собой…

«Я видела утлые разливы роз… под золотистым южным небом — начиная с опьяняюще-пурпурных до опалово-чайных — далёко разносил нежный ветер их аромат… Но подчас ярче и желанней мне вспоминалось это осеннее поле, с кое-где забытыми колосьями и поблекшими васильками, когда дует чуть леденящий ветер и вдоль туч тянутся черные птицы… а ветер немного мешает идти и откидывает назад волосы…»

Когда же лес жемчужно-росен,Когда в алчбе слетает осеньНа голые поля…Когда на темные озераВсплывают стаи лебедей…

«Но все эти радости, эта жизнь вела к одному — жажде творчества, воплощению зримых форм и своих наплывавших образов, но особенно в красках умелость была слаба, карандаш ушел много вперед, завоевал что-то свое, но нужна была постоянная работа, студийная… нужно было проститься со своим царством и ехать работать. <…> Измучившись… я стала просить отпустить меня за границу, в Париж. Силою желания, верою в единственность исхода я убедила Маму… Отец сказал: каприз, результат избалованности и эгоизма. Сестра подхватила. Но все-таки я ехала: мамина любовь слепо подсказывала, что мне это нужно…»[38]

1912 год. Париж — «Мекка» молодых русских художников начала XX века, занятия в Академии Витти — частной художественной школе, в мастерской К. Ван Донгена.

«Я бываю в студии на утренних, дневных и вечерних занятиях… Ухожу из дома в восемь. Работаю красками до 1-го часу. Здесь же завтракаю, от часу другая натурщица и другая группа учащихся до 4-х. Затем перерыв и от пяти до 10 вечера я опять на рисовании.

В часы живописи собираются здесь люди со всех сторон света: норвежцы, шведы, испанцы, американцы, сербы, латыши, немцы и русские. <…> И сейчас, когда я вспомнила, на мгновение вспыхнуло восхищение, живое, как тогда, когда из потока перламутровых отсветов, из сбегающей и оковывающей формы линий возникали формы человеческого тела на холсте — это тихая музыка»[39].

Сохранился этюд натурщицы в мастерской Ван Донгена: дважды повторенный на одном холсте живописный набросок тонкой словно бы «стекающей» женской фигуры; серовато-розовый перламутровый колорит — фигуры оконтурены темно-буро-красным, на шее модели яркая красная ленточка. Прозрачная, вибрирующая фактура живописи.

В 1913–1916 годах столь же обязательная для художников Италия. Национальные традиции, исчезающие, как «обрывок священной ткани, которая порвана временем… Страстная Пятница …Тихо движется процессия… Проходят знаменосцы… в тяжелых доспехах, блистающих шлемах… Могильные стражи в длинных темных одеждах… Окаменевшее Тело Иисуса Христа, на дланях кровь и на ступнях… Богоматерь в темной одежде…»[40]

Италия, старое итальянское искусство, а быть может, еще сильнее — эмоциональное воздействие католического богослужения подвигли Веру на создание мистических христианский фантазий «Древа жизни» и «Мадонны» 1914–1916 годов.

«Древо жизни» — таинственное библейское древо с ветвями, загибающимися подобно семисвечнику и корнями, цепляющимися как лапы за землю. Монах-францисканец в рясе с капюшоном простирает к нему молитвенные руки, а в правой части композиции, поделенной строго на две равные части, — вверху картина причастия, внизу Страшного Суда с ангелами, увлекающими ввысь светлые души, и кроваво-черными фигурами ада. Решенная в очень сдержанных, охристо-коричневых тонах композиция уподоблена фреске, по живописи — немного суховатой, графичной явно тяготеет к «Миру искусства» и кажется реминисценцией тех церковных росписей эпохи Возрождения, которые не могли не поразить молодую художницу в Риме, Флоренции.

«Мадонна» — маленький акварельный эскиз, странная, почти кощунственная перекличка с подобными «Мадоннами с ангелами» старых мастеров. Хор ангелов с пустыми белыми глазами, одинаковым движением рук прикрывает рты, окружая склонившуюся Мадонну в венце Царицы небесной, с раскосыми голубыми прорезями глаз. А младенец Иисус у нее на руках тоже в царской короне — взрослый с такими же раскосыми белыми глазами и короткой бородкой. Переливающиеся полосы голубоватого, лиловатого перламутра в платье и покрывале, темные провалы контуров и фона и словно бы инкрустированные эмалью голубые вкрапления создают впечатление чего-то чудесного, мистического, но скорее языческого чем христианского.

Но рядом вполне традиционное по чувствам, по настроению — трагическое, скорбное «Распятие».

Итальянские этюды 1914–1916 годов. «Везувий» — очень тонкие, столь любимые Верой «перламутровые» оттенки, серебристо-голубая дымка обволакивает конус горы, домики у подножья… «Неаполитанский залив», «Автопортрет», «Итальянская девочка», «Капри. Горный пейзаж»… Сдержанные по цвету, сближенные по тону, написанные свободно, крупными мазками, но уже без былой «мозаичности». Присущий художнице жемчужно-розовый, глухо-серый с вкраплениями зеленовато-синего, реальный и призрачный, верный натуре и таинственно-сказочный цвет.

1916. Возвращение через охваченную Первой мировой войной Европу, через Швейцарию в Астрахань к родителям…

Запись в дневнике Велимира Хлебникова: «10 августа 1916 <…> телеграмма о выезде в Россию Веры»[41].

Письмо Веры к Велимиру по приезде в Астрахань. На нем приписка рукой Петра Митурича: «Заграничные шуточные впечатления, письмо к Вите. П.М.».

«Да, я показываю мои произведения и даже хвалю их, если бранят, но если хвалят, как и подобает, скромно молчу, даже имела смелость выставить во Флоренции на выставке 2 работы: огромную голову белого вола, которая мне тогда очень нравилась, но… перед которой бедные флорентийцы подолгу ломали голову… но потом с восторгом находили рога… глаза… и тогда все становилось понятным. Но это, может, потому, что это этюд аль фреско и тут не было ничего преднамеренного. Я стала большой модницей, часто мне не достает модных журналов!! Которые привыкла каждый месяц просматривать и увы! Теперь самое злополучное время для моих новорожденных наклонностей! А башмаки!! Я преклоняюсь, к негодованию других, перед одной парижанкой, моей швейцарской знакомкой за то, что у ней целый шкап башмаков всех цветов. Есть синие, как синька, из тончайшей кожи, бледно-лиловые, оранжевые, клетчатые, одним словом… впрочем, ты не прими все это за совсем, совсем серьезное. Обувь это целый мир — но с чем я приехала, с тем и уехала из Парижа.