Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых Страница 3

«Думается всегда об одном и том же… <…> Будет смешить коса… Заплетать, расплетать… Это будет мешать работать у мольберта. Кажется, нужно ее остричь… но это не так просто: это папина любимица — он сам ее расчесывает, сам моет… Отпор и победа: большие ножницы перерезали около шеи тугие пряди, коса тяжело свесилась в руки отца, в первый раз у него на глазах слезы… Во все стороны сыплются русые пряди…»

В этот миг бунтарской «победы» родился облик той Веры, которую знал, любил и столько раз рисовал Петр Митурич: интеллигентская «эмансипированная» девушка начала XX века с распущенными по плечам волосами и челкой, перехваченной по лбу лентой как обручем. Свободная художница…

«И в душу вливается какая-то растущая радость: краски, палитра, кисти… Этюды огромными бесстрашными мазками… Краски на носу, на щеках, на руках, на башмаках…»[20]

Прямая иллюстрация к этой записи — «Филин» начала 1900-х — сильная смелая живопись: резкие крупные красновато-коричневые мазки лепят голову птицы с огненно-красным зловещим глазом и блестящим черным клювом.

В 1905-м Вера принята вольнослушательницей в Казанскую художественную школу. «Принимают не выше гипсового [класса]… ну что ж, начинай сначала… а там переведут. Перевели быстро, через месяц, в портретный…»

«Голова натурщика в папахе» — «академический», зрело-профессиональный рисунок.

«С девяти лет всё портреты, но все-таки рисуется чудесно, но видится всё по-иному. Но год прошел, другой год… Многих перевели уже… Терпение порвалось, надо выяснить. Ответ: „Ваши работы слишком обращают на себя внимание. Нужно, чтобы работы учеников не отличались одна от другой по приему. Ваша мозаичность — это предвзятость… Перемените манеру вашу, вы это можете, и мы переведем вас в следующий месяц. У вас большие способности и вам ничего не стоит…“ Не стоит… „Я не переменю… Просто я не приду…“ Быстро оделась и ушла. Как мучительно… Время стало ненужным, и дни — мертвыми»[21].

1908. Лето, Крым, море… «А передать в красках, рисунке нет умелости, это все не то… хочется запечатлеть, вызвать какую-то сокровенную его тайну, и так временами хочется слиться с ним в одно. Волшебство моря — одно из самых непоборимых»[22].

Вере 19 лет. «Поступила в студию Я. Ционглинского в Петрограде. С первых дней внимание перешло на мои работы. Я зовусь „барышня с квадратиками“… „Где это я училась… у кого? Таким необыкновенным приемам…“ „Меня этому никто не учил, наоборот“… Ведь за это за самое, за эти квадратики, я ушла тогда, еще девочкой, из первой художественной школы и весь этот долгий промежуток беспомощно мучилась, не имея возможности работать так, как хотелось, и не умея еще самостоятельно работать вне школы. Мои работы просят отдавать студии — для музея. Меня так угнетал этот-сразу-такой-успех: не так не он»…[23]

Этюд Веры 1910-х годов — «Автопортрет». Тонкое, красивое — анфас — лицо в обрамлении густых кудрей. Нежный розово-перламутровый колорит. В этом этюде прекрасно видна манера Веры тех лет — пресловутые «квадратики»: мозаичные, видимо, не без влияния Врубеля, не сливающиеся друг с другом мазки, не лепящие, а как бы «инкрустирующие» форму.

«…Я вся ушла в свою первую — большую, громоздкую картину, первый творческий порыв (я не отнимала у ней ни минуты короткого зимнего дня, и только вечер отрывал от нее), я не представляю, какая она, но если бы можно было, я, верно, стала бы тогда работать сразу двумя руками…

Эта хотя бы неумелая, но горячечная работа совпала с одним обстоятельством… В неумелых поисках духовности я пробовала по-монашески „утончать тело“ постом, питалась… неделями солеными огурцами с хлебом!! Так, я думала, делается в монастырях, которые, часто сливаясь со сказкой, мерещились где-то в древнем лесу, чаруя своей напевной тишиной, плавными движениями келейных жителей, задумчивой бледностью лиц, и хотелось здесь, в миру, чем-то быть, как они… Теперь я уже не могу представить всего этого настроения, но кончилось тем, что здоровье от такого сюрприза сразу надорвалось, стали пухнуть ноги, отморозила лицо и руки, так что им было не до томной бледности… а руки не могли владеть карандашом или кистью. Так не вовремя взбрело то, что тогда вовсе не казалось нелепостью, и приходилось, как ни горько было, бросить работу, закончив самостоятельную жизнь… и уехать к родным. Правда, в такой чудесный уголок с запущенным парком»[24].

В 1911 году родители Веры в связи с работой Владимира Алексеевича жили в старом имении, в селе Алферово Симбирской губернии.

«Алферово… До сих пор я помню в нем каждое дерево, и каждое было родным и любимым, каждый день нужно было обойти все аллеи, со всеми побыть, послушать их… да, я подолгу слушала их, и они не были безмолвными. <…> Далёко отошла угрюмая столица… Это была странная жизнь, дела были все такие, которые могут быть важными каким-нибудь лесным духам лишь… а им — людям — это пустяки… Но она была чем-то незабываемо богата, она была роскошней и чудесней жизни дворцов! И мне-то кажется, мудрее учебы… <…> И случилось, что спал вдруг монашеско-богоугодный облик…»[25]

Позабытые древние ликиЗачарованной кем-то земли…Беспредельною благостью дики,Вы в славянской душе отцвели!И остались лишь тихие сказки…О скитах в веще-бытном Бору.Да икон дозвучавшие краскиЗатерялися где-то в «Миру»[26].

«То молодость нашла себя…

<…> В щелястом сарае обосновался брат Витя с огромным мешком рукописей… Читал отрывки новых вещей…»

Вот некоторые «отрывки» стихов Хлебникова той поры:

Слоны бились бивнями так,Что казались белым камнемПод рукой художника.Олени заплетались рогами так,Что казалось, их соединял старинный бракС взаимными увлечениями и взаимной неверностью.Реки вливались в море так,Что казалось: рука одного душит шею другого [27].

Небо душно и пахнет сизью и выменем.О, полюбите, пощадите вы меня!Я и так истекаю собою и вами,Я и так уж распят степью и ивами[28].

Мне мало надо!Краюшку хлебаИ каплю молока.Да это небо,Да эти облака![29]

Рисунок Виктора Хлебникова «Портрет сестры Веры». Датируется 1911–1912 — «алферовскими» годами. Может быть, раньше? На рисунке Вера с косой, которая к 1911 году была уже давно отстрижена. Да и облик ее — скорее облик девочки-подростка, еще не сложившейся, в общем, некрасивой — с крупным носом, тяжелым подбородком. Но вдумчивый, сосредоточенный взгляд больших выпуклых глаз этой девочки, ее необычность, оригинальность привлекают сильнее красоты, предвещают многое. Незаурядным человеком увидел и запечатлел сестру ее любимый и любящий брат — несомненно, одаренный художник.

Возможно, портрет относится к 1905 году, когда Вера поступила в художественную школу — ей было четырнадцать лет. Именно в этом году произошел решительный перелом в жизни Виктора.

«Верно около 1905 года [Виктор] стал увлекаться политикой, затем революционным движением. <…> В университет же он ходил все менее охотно и, наконец, стал порываться уехать в Москву. Дома противились, боясь, что он слишком не подготовлен для самостоятельной жизни, и может быть, были правы. Отказали наотрез. Витя посвятил меня в свое горе, и я, ничего не понимая, кроме горя большого друга, торжественно принесла ему свое сокровище, золотую цепочку, он продал ее где-то и уехал. Сейчас я жалею, что, может, невпопад была великодушна. Это был его первый вылет из дома.

Отец, который не отказывал ему ни в чем, чтобы дать всестороннее образование был, конечно, против его слишком сильных литературных увлечений, оторвавших его от университетских занятий, и это стало тем роковым, что разделило их в дальнейшей жизни — их, по-своему любивших друг друга, и создало внешнюю враждебность, непонимание и в результате тягостные столкновения. Мечта отца была, чтобы он выдвинулся как математик или естествоиспытатель. И вот конец всем распрям и мечтам…»[30]

Несколько штрихов к портрету Велимира Хлебникова начала 1910-х — из писем родным его брата Александра, находившегося в ту пору в Москве[31].

Москва, сентябрь, 1911. Проездом из Астрахани у меня был Витя. Он бодр и довольно мил. Рассказывал о своем житье в Астрахани. Встретили его у Бори[32] очень хорошо. …Но скоро, как говорит Витя его «привычки богемы» расстроили эти идиллические отношения… Они, очевидно, совершенно не поняли Витю и смотрели на него с довольно гнусной, обывательской точки зрения. Но я думаю, что после отъезда они разберутся и может быть полюбят внечеловеческую, но милую душу Вити. Расстроились их отношения, когда Витя сказал, что «Живой труп» отвратительная вещь, что Витя пишет лучше Толстого и что Куприн в сущности только «бред». После этого Витя подвергся опале… У меня он прожил 2 суток; мы дважды поссорились, но все же расстались очень нежно.