Иегуди Менухин - Странствия Страница 60

И высокооплачиваемый физик (или историк, или скрипач) взобравшийся на свою вершину, вынужден кричать человеку, который расположился на другой, если хочет быть услышанным. В России — тем более. Встав на выбранную профессиональную колею, вы катитесь лишь по ней, даже если в одном доме с вами живут представители иных профессий. Вы почти не видитесь с ними, ездите в отпуск всегда на один и тот же курорт, защищенный от случайного столкновения с кем-либо, кто имеет отличный от вас опыт. Кажется, во времена СССР только у диссидентов все в жизни было перемешано.

Диана смотрит на мир глазами художника. Любую проблему, связанную с пропорциями, цветом, вообще со зрительными образами, она решает немедленно и безошибочно. Она рисует, знает и любит живопись и прикладное искусство, дружит с художниками. Никто в мире не одевается так элегантно и продуманно, как она. Она может выглядеть, словно на ней наряд от парижского кутюрье; но на самом деле она скорее всего соединила находку, купленную в Нью-Йорке, с ее идеальным дополнением, найденным где-нибудь на распродаже в австралийском Мельбурне. Ибо Диана обращает необходимость во благо и занимается покупками во время путешествий. Ведя скитальческую жизнь, она всегда записывает, какие вещи соответствуют каждому климату в то или иное время года, и я уверен, что если бы гастроли вдруг забросили нас куда-нибудь на Ангкор-Ват или Попокатепетль, Диана выходила бы из своей палатки одетой с иголочки.

Хотя ее таланты хозяйки дома слишком долго не могли в полной мере проявиться, она сумела изменить обстановку вокруг нас. В идеале красивый дом создается в результате долгой работы. Но поскольку время было роскошью, Диана научилась обставлять дома “на расстоянии”, по планам, урывками. Дом в Альме не позволял ей как следует развернуться, так как был уже обставлен. Но несмотря на это, Диана сумела вывести его на новый уровень элегантности. Самыми большими ее достижениями стали дом в Хайгейте и шале, которое мы построили в Гштаде в 1960 году. Каждому из этих жилищ было посвящено по два промежутка в десять дней между гастролями, и за это время она обставила их вплоть до мелочей. В наш лондонский дом большая часть мебели была привезена из Малберри-хауз или из Альмы, но Гштад пришлось строить с нуля, и Диана справилась с этим в одиночку. Она ежедневно ездила в Гштад следить за ходом строительства, вставала до рассвета, чтобы попасть на первый поезд в Берн или Цюрих; рискуя поскользнуться, она бежала по январском льду к станции и добиралась до города лишь к часу, когда магазины закрывались на обед. Она разглядывала витрины, прикидывала, выбирала, принимала и отменяла решения, а вечером ехала домой с покупками, по дороге набрасывая эскизы в школьной тетради. Когда я привез Джерарда и Джереми в наш новый дом, Диана встретила нас в Шпице, на железнодорожной развилке, где начинается горная тропа; она хотела показать нам творение своих рук и порадоваться вместе с нами. Когда-то здесь было совсем пусто, теперь же мы увидели очаровательный дом, полностью обставленный и вдобавок украшенный предметами австрийского и швейцарского сельского быта: скамейками для замешивания теста в качестве столов и трехногими стульями вместо кресел. Нашлось здесь почетное место и моему приобретению — гобелену Люрса с изображениями зверей, птиц и насекомых. Созданный во время войны, он не лишен патриотического подтекста: так, глаза совы вытканы цветами триколора — синим, белым и красным.

Два года спустя, при великодушном содействии моего друга, композитора Пегги Гленвилл-Хикс, мы купили на острове Миконос (это самое близкое к Азии место Европы) одинокий крестьянский домик. Диана привела его в порядок, посылая письменные указания молодому талантливому американцу Джиму Прайсу, который остался там наблюдать за ремонтом.

Дом на Миконосе напоминал подтаявшее ванильное мороженое: каждый год на его стенах появлялись новые слои краски и штукатурки, образуя красивые выпуклые неровности, так что края и прямые углы исчезали. Мы любили этот прохладный, белый и чистый крестьянский домик за его простоту — он был построен из камня, с крышей, подоткнутой соломой и водорослями, которые выбивались наружу между узкими стропилами (ведь древесина на острове — драгоценность), в нем имелась особая маленькая печка. Несколько лет он служил нам идиллическим убежищем во время летнего отпуска; живя там, мы носили старые вещи, плавали в пустынном море, каждый день приносили домой дымящиеся буханки темного хлеба (их пекли в печи, топящейся хворостом) и совершали вечерние прогулки в “наш супермаркет” — так Диана называла три грунтовые террасы, где росли виноград, инжир, гранаты, опунции, помидоры и айва (обычно червивая), и примыкающий виноградник. Позднее, в 1967 году, к власти пришли “черные полковники”, и нашей идиллии наступил конец. Хотя полковники давно свергнуты и в Греции снова демократическое правительство, расцвет массового туризма отбил у нас охоту возвращаться в наш маленький домик на Миконосе.

Чего у Дианы нет в помине, так это желания беречь себя. Если я, будучи перфекционистом в музыке, не стремлюсь к совершенству в какой-либо иной сфере, то она — перфекционист во всем. В результате, какие-нибудь три несделанные мелочи (а три мелочи можно найти всегда) кажутся ей столь важными, словно от них зависит вся жизнь. Согласно ее стандартам, каждая пуговица должна быть на своем месте, все в доме — счастливы, всякое мое отступление от безупречного порядка безжалостно преувеличивается. Впрочем, даже когда ее муж действует вопреки ее лучшим устремлениям, она проявляет философскую снисходительность: если я оставляю за собой мусор, она сама берется за дело. Диана похожа на мою мать: высокая требовательность, самодисциплина, обязательность — прежде всего. Но наши дети воспитывались совсем по-иному, нежели я. Мои родители не разлучались с детьми, мы же постоянно оставляли наших на попечение нянь и, позднее, школьных учителей. Диана, как могла, делила свои обязанности между мужем и детьми, проводя месяц в турне со мной, месяц — дома с мальчиками; при этом мысленно она оставалась с теми из членов семьи, с кем вынуждена была разлучиться. Придирчивая к себе самой, она проявляла снисходительность по отношению к другим и никогда не пыталась подчинить детей своей воле. Как и я, она не считает детей своей собственностью, не стремится к тесной близости с ними, что характерно для традиционной еврейской семьи. С самого раннего возраста она относится к ним как к личностям; она начала серьезно разговаривать с ними еще до того, как они смогли отвечать ей в том же духе — ибо она верит в действенность словесного общения, и если мир можно было бы изменить словом, то это сделала бы Диана. Мне кажется, она испытывает разочарование всякий раз, когда обнаруживает, что слова действуют не на всех. Некоторые к словам глухи.

Разумеется, последнее не относится к нашим мальчикам, чье быстрое овладение речью подтвердило методы Дианы. Мое постоянное отсутствие она обратила в преимущество, ибо, будучи далеко, я не мог на деле опровергнуть те качества Прометея, Августа и Геркулеса, которыми она меня наделила. Боюсь, как отец я проводил даже меньше времени со своими детьми, нежели человек, приговоренный к пожизненному заключению. До войны я каждое лето видел Замиру и Крова — чаще, чем Джерарда и Джереми в том же возрасте; тем не менее дочь и старший сын вспоминают меня как редкого гостя в их жизни. Одним словом, это была для меня большая, но неизбежная потеря. Слишком часто Диане приходилось заменять детям обоих родителей. Она великолепно с этим справлялась, поставив дело так, словно я все время присутствовал — но как бы вдалеке; она наделяла мой образ авторитетом, который я “во плоти” никогда бы не завоевал. Как бы то ни было, я находил возможности проявлять родительскую заботу. Сожалея о неудачном опыте вскармливания Замиры кукурузным сиропом, я интересовался питанием мальчиков, и когда бывал дома, пек для них запасы бисквитов из цельного зерна, очень твердых и долго хранящихся. Они заменяли им соски-пустышки, против которых я возражал, и оставляли большие коричневые пятна на детских фартучках.

Поскольку я столько времени проводил в разлуке с детьми, отношения с ними, маленькими, были странно отчужденными. Близкий контакт возник, лишь когда они выросли. У Замиры и Крова, Джерарда и Джереми не было предопределенной дороги в жизни, и, конечно, никого из них не толкали к музыке. По-видимому, под воздействием хасидских песен отца музыкальные представления у меня сформировались раньше, нежели у моих детей, слушавших мою игру на скрипке. Никого из них в детстве не водили на концерты. Когда Джереми захотел бросить школу и посвятить себя игре на фортепиано, я, как мог, отговаривал его. Но это лишь подстегнуло его амбиции. В конце концов увлеченность вкупе с талантом привели сына к успеху. Мало сделав для его продвижения, ныне я с величайшим удовольствием играю под его аккомпанемент. Он единственный из моих детей стал профессионалом; но музыкальность проявляют они все, особенно Замира.