Галина Леонтьева - Карл Брюллов Страница 66

В день юбилея Брюллов глядел на Крылова, сидевшего с выражением учтивым и даже чуть чопорным против собственного бюста, украшенного лавровым венком. В этом лице, вырубленном природою крупными массами, жило какое-то мужицкое упорство, непоколебимая сила. Она, эта сила, проглядывала и сквозь приличествующую торжественному случаю «светскость». Фигура обрюзгшая, отяжелевшая, общее настроение ленивой флегматичности — все это находилось в каком-то странном противоречии с необычайно живыми, острыми и как бы даже сердитыми глазами. Скорее всего, именно в тот вечер родилось у Брюллова желание написать этого могучего человека, корифея отечественной словесности, поэта воистину народного. Когда-то Батюшков сказал о нем: «Крылов родился чудаком. Но этот человек загадка, и великая!..» Действительно, куда как не простой была натура этого солдатского сына, снискавшего любовь всей России. Служа всю жизнь в государственной службе, получая от правительства ордена и чины, он и в творчестве, и в обыденной жизни своей сохранял поразительную независимость. Царю Александру не довелось исторгнуть с его уст похвального слова, царь Николай уж и не претендовал на это. Человек, о чревоугодии и беспредельной лености которого ходили по столице анекдоты, однако же в преклонные лета смог стряхнуть лень и зависимость от телесных утех, и в течение двух лет так изучить древнегреческий, что свободно читал Эзопа и Гомера. Далее. Живущий одиноко и замкнуто со своей домоправительницей Феничкой, бывшей не перед богом, так перед людьми и спутницей жизни, он тем не менее не пропускал важных явлений художественной жизни. Например, именно он, преодолев свое отвращение к письмам и леность, написал офицеру-самоучке Павлу Федотову обстоятельное письмо, в котором советовал оставить «несвойственные его способностям занятия батальным жанром и отдаться своему настоящему призванию — изображению народного быта». Что, кроме собственной любви к отечественному искусству, могло его подвигнуть на это, оторвав от лежания в халате на подоконнике или старом диване да кормления голубей, залетавших прямо в дом?.. Письмо то было получено Федотовым вскоре после того, как он впервые был у Брюллова. Не исключено, что как раз Брюллов-то и рассказал старому поэту о редком даровании самоучки и показал его работы. Тем более что после выхода в отставку, с 1841 года, Крылов жил на Первой линии, в доме купца Блинова, буквально в нескольких минутах от Академии, и видаться они могли чаще прежнего.

По свидетельству современников, Крылов в малознакомом обществе бывал обычно учтив, радушен, приятно разговорчив, все хвалил, чтобы никого не обидеть. Но в кругу близких друзей, очень немногих, был открыто искренен и «много не одобрял». В России в те времена и впрямь было много того, что человек мыслящий и любящий страну одобрить не мог никак. Вот и еще одно проявление противоречивой сложности: в глазах толпы и нескольких близких людей представали два разных человека.

Конечно, Брюллову не удалось до конца разгадать «великую загадку» натуры старого, умудренного жизнью при четырех царях писателя. Да вряд ли это и вообще возможно — до конца постичь душу другого человека. Тем более что всякий художник не только имеет на человека непременно свой, субъективный взгляд, но еще к тому же в каждый почти что портрет вкладывает и часть собственной души, собственных представлений о жизни. Портрет написан смаху, в один сеанс. Причем, судя по тому, что вплоть до 1849 года, когда его купил Василий Перовский, портрет находился в мастерской Брюллова, сделан он не по чьему-то заказу, а по личному побуждению. Брюллов смог написать столь глубокий портрет в один сеанс, так как он и в этот раз, как он любил говорить, подошел к холсту «готовый», то есть имел уже четко сложившееся представление о внутреннем мире, о человеческой сущности, наконец, об общественной позиции Крылова. В портрете — недаром Брюллов считал его своим «лучшим подмалевком» — есть ряд весьма существенных достоинств. Первое — поразительная естественность. Естественность позы, естественность осанки, естественность как бы и не замечаемой цветовой гаммы, естественность существования фигуры в плоскости холста. Временами, когда долго глядишь на этот портрет, начинает казаться, что смотришь в глаза живого человека, а не на перенесенного в двухмерное пространство полотна его двойника. Второе — сложная противоречивость, свойственная натуре Крылова и уловленная художником. В портрете она воплотилась в резкой, тревожащей дисгармоничности рта, пухлого, чувственного, с поджатыми губами нечеткого, мятого контура, и выражения глаз. Если смотреть только на нижнюю половину лица, можно подумать, что перед нами человек чувственный, плотоядный, подверженный флегме и не чуждый вялому безволию. Глаза же открывают совершенно иную, деятельную, интеллектуальную сторону натуры. Брюллов часто говорил, что наиглавнейшим считает изобразить не глаза, а сам взгляд человека. Это ему удалось во многих портретах, и, быть может, в портрете Крылова более всего.

От внешней вежливо-учтивой маски в портрете не осталось и следа. Зато строгий, взыскательный взгляд, взгляд «неодобрения» схвачен и передан художником очень метко. Это, пожалуй, самый «сердитый» из брюлловских портретов. Кажется, в этом взгляде выразилось настроение многих русских, болезненно переживавших тягостную атмосферу тогдашней России. Кажется, с таким вот взглядом бросал свои гневные обвинения Герцен, с таким взглядом Гоголь писал горчайшие свои строки о любви к родине и о ненависти к тупости и бездушию, о равнодушии и безразличии, охвативших многие слои общества — настолько, что «никакой дух не блестит в народе, все служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных, ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их». Кажется, что взгляд Крылова в брюлловском портрете — это как бы материализованный взгляд человека, а может быть, и многих людей, находящихся в оппозиции к существующему порядку вещей. Это чувство усиливается и благодаря состоянию некоей отрешенности, в которое погружен Крылов — будто бы из-за черты, из грядущего смотрит он, проживший на земле семь долгих десятилетий, готовый вскорости отойти в мир иной, на мелочи обыденной жизни, на пустую суетность, преходящие заботы…

Судя по тому, что Брюллов первоначально был включен в комиссию по празднованию юбилея Крылова, они были в глазах общества достаточно близки. Но граф Уваров вычеркнул из списка имена Виельгорского, Брюллова и Кукольника. Почему — трудно сказать с достаточной очевидностью. Быть может, история с освобождением Шевченко многим была не по вкусу. А быть может, слухи о «кукольниковой братии» послужили причиной того, что Брюллов и Кукольник были заменены другими лицами. А слухи, и часто неодобрительного свойства, действительно по городу шли. Имена Глинки, Кукольника, Брюллова все чаще произносились рядом. Причем Кукольника за пристрастие к вину именовали «Клюкольником», а бывшего сотоварища Брюллова по Академии Яненко — «Пьяненко». Иван Панаев пишет в воспоминаниях о вечерах в доме Кукольника с нескрываемым неодобрением, хотя сам бывал там редко и больше питался слухами. К тому же была одна причина, по которой Панаев не выносил Кукольника. Как раз в 1839 году он, так преклонявшийся перед Белинским, вел с ним переписку о переезде Белинского в Петербург для работы в «Отечественных записках» Краевского, своего родственника (Панаев и Краевский были женаты на сестрах, дочерях известного актера Брянского). Белинский сразу стал для кружка петербургских литераторов не только идейным вождем, но и образцом нравственности, своего рода нравственной уздой, по словам Авдотьи Панаевой. Кукольник же во всеуслышание говорил: «Там у них, говорят, появился какой-то Белинский; он порет им объективную чушь, приправленную конкретностями, а они думают, что это высшая философия, и слушают его, развеся уши». Справедливо рассерженный Панаев в ответ вывел Кукольника в весьма юмористическом виде в повести «Белая горячка» под именем Рябинина. Он тем беспощаднее расправлялся с Кукольником, что еще совсем недавно, несколько лет назад, автор «Торквато Тассо» и романтических стихотворений был и его, Панаева, кумиром: к развенчанным кумирам бывшие поклонники обычно особенно непримиримы и строги…

Но есть тут и другой нюанс. Поэт-переводчик А. Н. Струговщиков, человек ровный, объективный, пишет в своих воспоминаниях, что «диффамация собрата была коньком Панаева». Действительно, в панаевских воспоминаниях немало не просто резких, но злых и уничижительных характеристик. О триумвирате Глинка — Брюллов — Кукольник он, хотя и приводит бытовавшее среди многих современников мнение, что это был возвышенный союз живописи, музыки и литературы, но тут же язвительно опровергает это суждение, утверждая, что ничего, кроме веселого препровождения времени, пьянства и «безумного возвеличения самого себя», в союзе этом не было.