Галина Леонтьева - Карл Брюллов Страница 67

Что же была эта «братия» — союз трех муз или сообщество собутыльников? Как часто бывает при наличии столь полярных мнений, истина лежит где-то посредине. Конечно же, в первую очередь это было творческое, и на первых порах — искренне и горячо дружеское общество. Свои знаменитые «среды» Кукольник учредил вскорости после смерти Пушкина. К этому времени и относится зарождение «тройственного союза». Брюллов, так одиноко чувствовавший себя в то время, одержимый мечтою о друге, мечтою о дружбе, прямо-таки ринулся в объятия Кукольника и Глинки, знакомых меж собою с 1835 года. Кукольник был человек сложный. После первого литературного успеха он самовольно взял на себя роль главы романтической школы. Струговщиков пишет: «Сенковский, понимавший поэзию столько же, сколько я санскритские письмена, как-то воскликнул неосторожно: „Великий Кукольник!“ Кукольник поверил ему и окончательно сбился с толку…» С тех пор его нередко можно было видеть в различных модных ресторациях в окружении поклонников — с течением времени их ряды стали составлять все больше офицеры, — с пафосом изрекающего выспренные тирады, отхлебывающего время от времени из стакана пиво, смешанное с портером… Гоголь, знавший Кукольника еще по Нежинскому лицею, откровенно иронически называет его «Возвышенным», а в письме к Данилевскому насмешливо пишет: «Возвышенный все тот же: трагедии его все те же. „Тасс“ его… необыкновенно толст, занимает четверть стопы бумаги. Характеры все необыкновенно благородны, полны самоотверженья… А сравненьями играет как мячиками… Пушкина все по-прежнему не любит; „Борис Годунов“ ему не нравится».

Но был и другой Кукольник, которого было за что и любить, и уважать. Как остроумный собеседник, талантливый импровизатор, он был много выше, чем литератор. Редкое добродушие и какая-то детская веселость тоже влекли к нему сердца. Но этого мало. Он умел быть поистине преданным и заботливым другом. Когда в 1840 году Глинка вернется в Петербург, он остановится у Кукольников в доме Мерца в Фонарном переулке. Здесь композитор напишет музыку к трагедии Кукольника «Князь Холмский». После напряженных месяцев работы он свалится в тяжелой горячке. И Кукольник, как заботливый, любящий брат, будет ухаживать за ним. Но и этого мало. Даже в среде музыкантов Глинка не находил столь чуткого слушателя, строгого критика и верного помощника, каким был для него Кукольник. «Не говоря уже о чудном музыкальном ухе Кукольника, он был посвящен и в сухое таинство контрапункта», — свидетельствует Струговщиков.

В доме Кукольников был написан Глинкой «Вальс-фантазия», здесь же частично шла работа и над «Русланом и Людмилой». «Костюмы для главных действующих лиц сделаны по указанию Карла Брюллова. Брюллов сообщил также свои соображения о декорациях Роллеру», — вспоминал впоследствии Глинка. За этими короткими фразами — многие часы, многие дни совместной творческой работы. В кругу «братии» Глинка проигрывал отдельные куски, арии будущей оперы, тут же горячо обсуждавшиеся. Брюллов, слушая, набрасывал один за другим эскизы костюмов и декораций. И это тоже тотчас совместно обсуждалось. Глинка писал оперу глубоко новаторскую, с эпическим, медленно развивающимся действием, с целыми картинами, представляющими своеобразные портреты героев. Немногим, совсем немногим будет по плечу понять его создание. Премьера провалится. Булгарин в рецензии будет открыто насмехаться: «…все выходили из театра, как с похорон. Первые слова, которые у каждого срывались с языка: скучно!» В ответ на восторженную оценку Одоевского, Ф. Кони, предрекавших, что через сто лет опера принесет автору бессмертие, светские остряки говорили: «Я ничего не имел бы против музыки будущего, если бы не заставляли нас слушать ее в настоящем…» Нетрудно представить себе, как же важны, как необходимы композитору были внимательное участие, помощь, понимание «братии». Это ли не свидетельство истинно творческой атмосферы содружества?!

Брюллов искренне, глубоко любил музыку. Случалось, музыка заставляла его плакать, хотя сентиментальность ему мало была присуща. Глинка, в свою очередь, не только любил, но и понимал живопись, сам с удовольствием рисовал. На одном из его рисунков — романтический пейзаж с мельницей — рукою Брюллова сделана надпись: «Скопировано весьма недурно». Глинка часто бывал в Эрмитаже, на выставках. В письмах из-за границы непременно делился впечатлениями от музеев. Их вообще сближало многое, от обыденных мелочей до самого существенного в человеческой жизни. Оба с детства были крайне болезненны и склонны к уединению. Да и потом нередко обоим приходилось преодолевать немощь плоти. Как говаривал Брюллов, «много бы сделал, да говядина не позволяет…» Оба — они были почти одинакового небольшого роста — имели привычку постоянно вздергивать голову, чтоб казаться выше. Оба задыхались в душной петербургской атмосфере. «Во мне господствует одно токмо чувство: непреодолимое желание уехать из ненавистного мне Петербурга. Мне решительно вреден здешний климат…» — не раз повторял Глинка. А Брюллов говорил: «Нет, здесь я ничего не напишу: я охладел, я застыл в этом климате…» Оба, бежав из Петербурга на исходе дней, будут похоронены на чужбине, обоим чужие люди закроют глаза, проводят в последний путь. Наконец, обоим довелось вывести свое искусство за пределы России: Глинка заставил мир услышать русскую музыку, Брюллов первым сделал имя русского живописца известным Европе.

Вскоре их еще больше сблизят семейные неурядицы. Глинка совсем недавно по искренней любви женился на Марье Петровне Ивановой. Семейная жизнь его сразу не задалась. Пустая, хорошенькая, тщеславная, юная супруга жаловалась знакомым, что муж тратит деньги… на нотную бумагу. Да и вздорный характер тещи делал домашнюю жизнь решительно невыносимой. Куда, как не к милой «братии» было бежать Глинке? Зачастую он, Брюллов и Яненко и ночевали там на диване с четырьмя разветвлениями, сделанными по рисунку Брюллова. Музыка была непременным участником «серед». Играл Глинка, пели профессиональные певцы, а иногда Глинка руководил импровизированным хором. Особенно ладно выходила у них песня Торопки из «Аскольдовой могилы». Иногда Кукольник писал куплеты, Глинка тут же перекладывал их на музыку, разучивал со всеми — вновь звучал веселый хор. Лучшие минуты наступали, когда Глинка садился к роялю и начинал петь сам. Все, кто слышал его, сохранили восторженные воспоминания о его манере исполнения. Голос его был необыкновенный — очень высокий тенор, гибкий, проникновенный, страстный. По словам А. Серова, он «погружался в самую глубину исполняемого, заставлял слушателей жить той жизнью, дышать тем дыханием, которое веет в идеале исполняемой пьесы». Глаза его, наполовину прикрытые веками, светились огнем. От быстрого движения коротких, крепких рук по клавишам мелькали белые рукава рубашки. Забывая в такие моменты об окружающих, он мог играть и петь часами, изредка отпивая из стоящего подле стакана глоток вина.

На одной из карикатур Николая Степанова Глинка сидит за роялем, за его спиною — Платон Кукольник и Яненко. За столом наедине толкуют о чем-то Нестор Кукольник и Карл Брюллов. На столе — подсвечник в окружении батареи бутылок. Рядом — опрокинутый стул. Тут и там — группы беседующих меж собою гостей. Степанов бывал здесь часто — он был женат на сестре Даргомыжского и вместе с ним входил в число завсегдатаев «серед». Целая серия его карикатур, сделанных на вечерах у Кукольника, была литографирована, воспроизводилась в журналах. Во время сборищ Брюллов и Степанов рисовали постоянно. Только Брюллов больше всего рисовал карикатуры на Глинку, от Степанова же доставалось всем. Из-под карандаша Брюллова вышло около двух десятков таких набросков, и всюду героем был Глинка: «Глинка на бале в Смольном», «Глинка обожаемый», «Глинка, поющий без голоса и без фрака», «Глинка в восторге от своих произведений». Брюллов рисовал без устали, с удовольствием, приговаривая: «Как же я его отпечатаю! а вот еще… и еще экземпляр… Сюжет неистощимый!» Рисуя, Брюллов тут же объяснял Струговщикову «таинства карикатуры», пояснял, какими чертами физиономии и фигуры надобно жертвовать в пользу «казовых, характерных частей». Нельзя сказать, чтобы Брюллов особенно владел даром карикатуриста. Многие его шаржи подчас неприятны, скорее уныло-сердиты, чем остроумны. Зато почти все они отличаются меткой характерностью лиц, тут уж сказывался его редкий дар физиономиста. Пройдет много лет. Не будет в живых Брюллова и Глинки. В Академии откроется выставка литографированных портретов композитора и статуэток, его изображающих. Струговщиков, поглядев экспозицию, найдет все выставленное не стоящим внимания и посоветует художникам, желающим увековечить память Глинки, обратиться к шаржам Брюллова, в которых его индивидуальность схвачена столь метко и полно, что «кто видел Глинку хоть раз, тот узнает его тотчас».