Искусство, восприятие и реальность - Джулиан Хохберг Страница 8

Юмористы постоянно эксплуатируют эту нашу склонность проецировать человеческую физиономию на морду животного. Верблюд считается надменным, собака-ищейка с морщинистым лбом выглядит озабоченной, потому что, если мы надменны или озабочены, наши черты вызывают ассоциацию с верблюдом или собакой-ищейкой. Однако в этом случае, как всегда, опасно приравнивать вывод или интерпретацию к последовательному анализу признаков[35]. Суть в том, что мы реагируем на такие конфигурации более или менее автоматически и непроизвольно, хотя прекрасно знаем, что бедный верблюд не виноват в том, что выглядит надменно. Это настолько глубинный и инстинктивный отклик, что он охватывает все реакции нашего тела. Если самонаблюдение меня не обманывает, то во время посещения зоопарка мышечная реакция моего тела изменяется при переходе от клетки бегемота к клетке с хорьками. Как бы там ни было, человеческая реакция на постоянные черты нечеловеческих физиономий, которая прекрасно запечатлена в баснях и детских книгах, в фольклоре и искусстве, убедительно свидетельствует о том, что эта реакция на наших братьев меньших тесно связана с нашим представлением о собственном теле. Это возвращает меня к старинной теории эмпатии, сыгравшей на рубеже веков столь важную роль не только в эстетике Липпса или Вернон Ли, но и в трудах Беренсона, Вёльфлина и Воррингера[36]. Это учение предполагает, что мышечная реакция предшествует нашей реакции на формы; не только восприятие музыки заставляет нас затанцевать изнутри, но и восприятие форм тоже.

Возможно, идея эта вышла из моды отчасти потому, что люди потеряли к ней интерес, а отчасти – потому что она была слишком туманна и слишком широко внедрялась. Однако относительно физиогномического восприятия лично у меня нет никаких сомнений в том, что наше понимание мимики других людей частично приходит из нашего собственного опыта. Нельзя сказать, чтобы эта формулировка разрешала тайну, содержащуюся в том факте, что мы способны подражать тем или иным выражениям лица. Каким образом младенец, который отвечает улыбкой на улыбку матери, передает или переводит зрительное впечатление, поступающее к нему в мозг от глаз, в соответствующие импульсы, что идут от мозга и сообразно двигают его лицевыми мышцами? Гипотезу о том, что эта способность переводить зрительное впечатление в движение врожденная, мне кажется, вряд ли можно опровергнуть. Нам не нужно учиться улыбаться перед зеркалом, более того, я не удивлюсь, если различные типы мимики, которые можно наблюдать у разных народов и в разных традициях, передаются от поколения к поколению или от лидера к подчиненному посредством бессознательного подражания или эмпатии. Всё это подтверждает гипотезу о том, что мы интерпретируем и кодируем восприятие своих ближних не столько зрением, сколько мышцами.

Может показаться несколько странным подходить к этой глубокой гипотезе через наши причудливые реакции на воображаемые выражения «лиц» животных, однако это не единственный случай, когда сбой в подходе помог выявить психологический механизм. Наша способность к эмпатии дарована нам не для того, чтобы мы читали в душах животных, а для того, чтобы мы понимали других людей. Чем больше они на нас похожи, тем выше вероятность, что мы сможем воспользоваться собственными мышечными реакциями в качестве ключа к пониманию их настроений и эмоций. Это сходство необходимо именно потому, что мы обязательно совершим ошибку, если не сумеем разграничить две выделенные выше переменные. Мы должны различать, исходя из опыта и, возможно, врожденного знания, где постоянная черта, а где – экспрессивная девиация.

Но поможет ли эта гипотеза решить нашу основную проблему, то есть выявить то физиогномическое постоянство, которое мы назвали характерным выражением лица и которое Петрарка называл «атмосферой»? Мне представляется это возможным, но только если мы готовы внести поправку в наше первое приближение, в котором участвуют лишь две переменные, связанные с постоянством и изменчивостью черт. Здесь можно получить подсказку, вновь вернувшись к истории физиогномики. Когда в XVIII веке впервые в истории были подвергнуты сомнению нелепые предрассудки анималистической физиогномики, ее критики, в частности Хогарт и его комментатор Лихтенберг[37], справедливо подчеркнули важность второй моей переменной[38]. Распознать характер нам позволяют не постоянные черты, а выражение эмоций. Но, утверждали они, эти динамические выражения формируют лицо постепенно. У человека, который часто тревожится, лоб покроют морщины, а у веселого лицо станет улыбчивым, поскольку преходящее перейдет в постоянное. В этом трезвом взгляде, пожалуй, кое-что есть, однако он приемлем далеко не полностью – изрядно отдает рационализмом XVIII века. Иными словами, Хогарт рассматривает лицо в том же ключе, в каком Локк рассматривает разум. То и другое – лицо и разум – представляют собой tabula rasa, пока индивидуальный опыт не напишет на их поверхности свою историю. Конечно, от этого взгляда нельзя прийти к объяснению физиогномического постоянства. Ибо в этом версии не хватает предмета нашего исследования – назовем его характером, личностью или нравом. Именно этот вездесущий нрав делает одного человека более склонным к тревоге, а другого – к улыбчивости; иными словами, каждое из этих «выражений» вписано в общее настроение или тональность чувств. Между улыбкой оптимиста и пессимиста есть разница. Нечего и говорить, что эти настроения, в свою очередь, подвержены колебаниям: иногда это реакция на внешние события, иногда – отражение внутреннего напряжения. Однако теперь мы начинаем понимать, в каком смысле две переменные нашего первого приближения были слишком грубыми. Они не принимали в расчет иерархию, которая простирается от неизменного телесного каркаса до мимолетной ряби динамической экспрессии. Где-то внутри этой иерархической последовательности мы должны идентифицировать то, что мы воспринимаем как более постоянное выражение, или нрав, что составляет для нас очень важный элемент в «сущности» личности. Именно на это, по моему мнению, и ориентирован в своем отклике наш мышечный детектор, поскольку в определенном смысле этот более постоянный нрав, в свою очередь, мышечный.

Тут опять же можно вспомнить, что связь между «характером» и телосложением – часть давних представлений о человеческих типах и «обликах». Если представления эти недостаточно отражают разнообразие и сложность человеческих типов, то виновата, по меньшей мере отчасти, скудость языковых категорий и понятий, предназначенных для описания внутреннего мира в противоположность внешнему. У нас просто нет словаря, чтобы описать всю совокупность характерных внутренних установок человека, но это не значит, что такой опыт нельзя представить в иной кодировке. Характерные и отличительные свойства каждого человека – это некий общий тонус, мелодия перехода от определенного спектра расслабленности к формам напряжения, а это, в свою очередь, влияет на скорость реакции