Шарль Бодлер - Политика & Эстетика. Коллективная монография Страница 11

Под знаком «странной красоты» могут быть поняты и бодлеровские поиски смысла в алкоголе или наркотиках, и его интерес к осуждаемым общественной моралью и потому запретным видам любви. Игнорируя при этом общепринятые моральные постулаты, он ставит целью вовсе не легитимизацию того, что считается безнравственным и недозволенным, а всего лишь вторжение в мир, отринутый ревнителями благонравия, своего рода эксперимент, погружение в сферу запретного, чтобы судить о нем не a priori, а на основе непосредственного знания. Отсюда множество шокирующих зарисовок в «Цветах зла» и в цикле поэтических миниатюр «Парижский сплин», его стихотворения об «окаянных женщинах» и первоначальное намерение дать своему поэтическому сборнику название «Лесбиянки», отсюда и более чем внимательное чтение «Исповеди англичанина-опиомана» (1822) Томаса Де Квинси, которого Бодлер обильно цитирует в своем трактате «Искусственный рай». В этом ключе атрибутов «странной» красоты современной жизни поэт воспринимает и такое явление, как дендизм: «…денди – высшее воплощение идеи прекрасного, перенесенное в действительность» («…le dandy, suprème incarnation de l’idée du beau transportée dans la vie matérielle»), – пишет он в «Новых заметках об Эдгаре По»122.

Итак, странная, даже шокирующая красота была для Бодлера принципиальной эстетической установкой, исполненной метафизического смысла. Другая и, возможно, главная из граней такой красоты – в том, какими видятся поэту его современники, каждый в своем индивидуальном личностном проявлении. Индивидуальное своеобразие в крайнем выражении (а это особенно значимо для Бодлера) представляется ему не просто отличием от банального, но намеренным и почти агрессивным противостоянием общепринятому; особенное, оригинальное также вписывается в ряд странного, дерзко вызывающего, причудливого и даже экстравагантного, эпатирующего. Личность, отмеченная такого рода индивидуальностью, привлекает своей незаурядностью и выставляемым напоказ стремлением отмежеваться от тривиального во всем – в образе жизни, идеях, пристрастиях, увлечениях, манере одеваться, привычках, круге общения.

О пристрастии к эксцентричным проявлениям незаурядного, одаренного или даже гениального индивида особенно красноречиво говорит глубокий и в высшей степени сочувственный интерес Бодлера к Эдгару По, чьи рассказы он с упоением переводит и издает как «необычайные» («Histoires extraordinaires», 1856; «Nouvelles histoires extraordinaires», 1857). «Необычайностью» его привлекает и личность американского новеллиста и поэта, которого он воспринимает как «ясновидца», «отмеченного природой», и гения, в чьих странных стихотворениях звучит неземная музыка. Завораживающую странность Бодлер находит (сопоставляя профиль и анфас) и в удивительной красоте Эдгара По, и в его причудливой склонности к беспорядочной бродячей жизни, и в его персонажах, всегда максимально далеких от тривиального. Жизнь этого «оригинального гения» Бодлер трактует как «душераздирающую трагедию» человека, обреченного метаться в «царстве варваров, в свете газовых рожков», то есть в чуждом ему мире, где властвуют господин Прогресс и госпожа Индустрия. Тривиальными обитателями этого мира, даже теми, что признавали его гением, он воспринимался как странное, причудливое существо, а его склонность к бродячей жизни – как почти непристойное чудачество; для них эта экстравагантная личность была чем-то вроде «планеты, сошедшей со своей орбиты». Для Бодлера же это трагическая судьба, ужас которой усугубляется тривиальной развязкой (смертью в 37 лет от алкоголизма), – это своего рода реальная жизненная основа для произведений Эдгара По – «произведений странных, которые словно должны были показать, что странное есть одна из непременных частей, составляющих прекрасное»123. Персонажи По (Бодлер говорит о них как о вариациях единственного, собирательного образа) – это всегда личность, максимально далекая от тривиального:

…человек с необычайно обостренными способностями, с издерганными нервами, человек с пылкой и упорной волей, бросающий вызов любым препятствиям; его взгляд вонзается в предметы с остротой и твердостью клинка, и предметы странно увеличиваются оттого, что он смотрит на них; этот человек – сам По. И все его женщины, умирающие от таинственных недугов, ослепительные и болезненные, женщины, в чьих голосах звучит музыка, – это снова он; во всяком случае, они и своими странными устремлениями, и своими познаниями, и своей неизлечимой печалью сильно напоминают своего создателя124.

В 1857 году, в предисловии к «Новым необычайным историям» Бодлер объясняет феномен По как «воплощенный вызов» миру, одержимому жаждой материальных благ («Il fut donc une admirable protestation; il la fut et il la fit à sa manière, in his own way»). Чуть раньше, в очерке 1852 года, он писал: «…поистине, Эдгар По – пьяница, нищий, изгой, пария – нравится мне гораздо больше, чем какой-нибудь уравновешенный и добродетельный Гёте или Вальтер Скотт»125. Более того, он признается, что видит в Эдгаре По человека, отчасти похожего на него, то есть в какой-то мере отразившего его самого126.

Столь явно выраженное сочувствие Бодлера индивидуальности эксцентрического толка вполне понятно: ведь и сам он как личность реализуется в том же регистре вызывающей неординарности, можно даже сказать, экстравагантности – многогранной, так как она проявляется и в творчестве, и в бытовом поведении, и в образе жизни, в выборе друзей, в отношении к современникам и в некоторых поступках за рамками частной жизни.

Сохранились свидетельства современников Бодлера, в том числе его друзей, об эксцентричности в поведении и даже внешности поэта127. В его манере одеваться сочетались элегантность, подчеркнутая аккуратность и продуманность деталей, среди которых обязательно выделялось нечто неординарное: вызывающе необычный цвет галстука или перчаток, покрой сюртука, фасон шляпы, резкие перемены прически (после пышных черных кудрей до плеч – наголо обритый череп в 24 года) и т. п. Анонимный автор в газете «Chronique de Paris» (от 13.09.68) вспоминает об «очень эксцентричных манерах» Бодлера, которые ему пришлось наблюдать в 1841 году во время плавания на корабле к острову Бурбон. В мемуарах Эрнеста Фейдо128 рассказывается, в частности, о знаменитых воскресных обедах у Аполлонии Сабатье и ее «изысканной толерантности» («l’exquise tolérance») по отношению к Бодлеру, который был здесь одним из постоянных гостей и «совершенно невыносимым» («absolument insupportable»). Он мог дерзко возражать таким мэтрам, как Сент-Бёв, Готье, Жюль де Гонкур, или с шутовской серьезностью рассуждать о том, что Гомер почти так же талантлив, как и Барбе д’Орвильи, или сравнивать Леонардо да Винчи с никому не известным английским карикатуристом. Своими выходками он нередко обижал людей друзей и знакомых, в оригинальничанье («маниакальном позерстве» – «sa manie de poser») иногда был смешон, вызывал раздражение или неприязнь.

Имя Бодлера обрастает своего рода легендами. В «Литературных воспоминаниях» М. Дюкана можно прочесть нечто вроде анекдота: Бодлер выкрасил волосы в зеленый цвет и явился к Дюкану, а тот делает вид, что не замечает ничего необычного, и даже на прямой вопрос отвечает, что все нормально, у всех волосы зеленые, вот если бы ваши были голубыми, было бы чему удивляться. Бодлер немедленно уходит и, встретив на улице знакомого, предостерегает его: «Не стоит сегодня ходить к Дюкану, у него убийственное настроение».

Критик Ж. Леваллуа живописует бодлеровскую манеру чтения своих стихов: предварительно угостив слушателей пуншем, он тихим, кротким голосом, мягко, нежно, с аффектированным благодушием и с оттенком елейности декламирует что-нибудь ужасное, вроде «Падали» или «Вина убийцы». Этим создается шокирующий и неотразимый контраст.

Экстравагантность поведения, психологическая и творческая установка на «сладострастие в страдании», на «умиротворяющую радость страдания» (в сочетании с другими шокирующими атрибутами поэзии и некоторыми обстоятельствами жизни Бодлера) повлекли за собой последствия, о которых сам он скажет в одном из писем к В. Гюго: «Je sais que désormais, dans quelque genre de littérature que je me répande, je resterai un monstre et un loup-garou»129 («Знаю, что теперь, в каком бы литературном жанре я ни проявил себя, я останусь монстром и оборотнем»). К этому же образу loup-garou (оборотень, волкочеловек) он возвращается в 1862 году в письме к Сент-Бёву: «J’étais très blessé (mais je n’en disais rien) de m’entendre depuis plusieurs années traiter de loup-garou, d’homme impossible et rébarbatif»130 («Было очень обидно видеть (хотя я никогда не высказывался по этому поводу), что много лет со мной обращаются так, словно я оборотень, человек ужасный, отвратительный»). Реплика, связанная с этим же образом, содержится и в статье Бодлера «Реформа в Академии» (опубликована анонимно в «Revue anecdotique»), где он приводит пассаж из статьи Сент-Бёва в газете «Le Constitutionnel» о предстоящих выборах в Академию. Сент-Бёв говорит о бодлеровской оригинальности, граничащей с сумасбродством, и сам Бодлер комментирует это как стремление Сент-Бёва «отомстить за г-на Бодлера людям, которые изображают его в виде этакого косматого, пользующегося дурной славой оборотня»131.