Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина Страница 17

XXI

   Все хлопаетъ. Онѣгинъ входитъ:   Идетъ межъ креселъ по ногамъ,   Двойной лорнетъ, скосясь, наводитъ 4 На ложи незнакомыхъ дамъ;   Всѣ ярусы окинулъ взоромъ,   Все видѣлъ: лицами, уборомъ   Ужасно недоволенъ онъ; 8 Съ мужчинами со всѣхъ сторонъ   Раскланялся, потомъ на сцену   Въ большомъ разсѣяньи взглянулъ,   Отворотился, и зѣвнулъ,12 И молвилъ: «всѣхъ пора на смѣну;   Балеты долго я терпѣлъ,   Но и Дидло мнѣ надоѣлъ».

Общее поведение Онегина в этой и других строфах можно сравнить с поведением, иронически описанным анонимным автором в журнале «Сын Отечества», XX (1817), 17–24: «Вступая в свет, первым себе правилом поставь никого не почитать… Отнюдь ничему не удивляйся, ко всему изъявляй холодное равнодушие… Везде являйся, но на минуту. Во все собрания вози с собою рассеяние, скуку; в театре зевай, не слушай ничего… Вообще дай разуметь, что женщин не любишь, презираешь… Притворяйся, что не знаешь родства… Вообще страшись привязанности: она может тебя завлечь, соединить судьбу твою с творением, с которым все делить должно будет: и радости, и горе. Это вовлечет в обязанности… Обязанности суть удел простых умов; ты стремись к высшим подвигам».

Я не могу удержаться от того, чтобы не процитировать, в любопытной связи с этим, вздор на манер Вольтера (не без налета символического романтизма) из весьма переоцененного романа Стендаля «Красное и черное», гл. 37:

«В Лондоне Жюльен познакомился с фатовством высшего пошиба. Он сошелся с молодыми русскими вельможами [названными в дальнейшем „les dandys ses amis“], которые посвятили его в эти тонкости.

— Вы — избранник судьбы, мой дорогой Сорель, — говорили они ему, — вам от природы присуще то холодное выражение лица — на сто миль от того, что вы сейчас испытываете, — которое с таким трудом дается нам.

— Вы не понимаете своего века, — говорил ему князь Коразов. — Делайте всегда обратное тому, что от вас ожидают..»

1, 4, 5, 7–9 Это — строфа с наибольшим количеством строк, имеющих скольжение на второй стопе. Как и в другом месте (см. коммент. к главе Четвертой, XLVI, 11–14), использование этой разновидности совпадает с передаваемым смыслом. Никакой другой ритм не может лучше выразить затрудненное движение Онегина и его намерение рассмотреть окружающее.

2, 5 по ногам... ярусы. В «Моих замечаниях об русском театре» Пушкин в 1820 г. писал: «Пред началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми». Обратите внимание на галльское построение предложения.

В Большом Каменном театре было пять ярусов.

3 Двойной лорнет. На протяжении романа Пушкин использует слово «лорнет» в двух значениях: в общем значении монокля или пенсне, модно закрепленного на длинной ручке, которым денди пользовался столь же элегантно, сколь красотка своим веером, и в узком смысле «театрального бинокля», фр. «lorgnette double», который, как я предполагаю, имеется здесь в виду.

В «Елисее» Майкова (1771), песнь I, строка 559, Гермес переодевается в полицейского капрала, делая усы из собственных черных крыльев, а в другом воплощении, песнь III, строка 278, превращается в петиметра. В строках 282–83:

Ермий со тросточкой, Ермий мой со лорнетом,В который, чваняся, на девушек глядел.

Это монокль щеголей восемнадцатого века.

В «Горе от ума» Грибоедова, III, 8 (где день Чацкого в Москве совпадает по времени со днем Онегина в С.-Петербурге: зима 1819–20 гг.), юная графиня Хрюмина направляет свой «двойной лорнет» на Чацкого; в данном случае, конечно, это не бинокль, но монокль, очки на ручке.

К середине века и позднее, когда русский роман пропитался вульгарностью и небрежностью (кроме, разумеется, Тургенева и Толстого), иногда можно встретить «двойной лорнет» вместо пенсне[15].

5 окинул взором. По-английски тавтологично.

14 Но и Дидло мне надоел. «Романтический писатель», упомянутый Пушкиным в примеч. 5, приложенном к онегинскому аллитерационному зевку, идентифицируется по черновому варианту (2370, л. 82), где предложение начинается со слов: «Сам Пушкин говаривал…».

XXII

   Еще амуры, черти, змѣи   На сценѣ скачутъ и шумятъ,   Еще усталые лакеи 4 На шубахъ у подъѣзда спятъ;   Еще не перестали топать,   Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;   Еще снаружи и внутри 8 Вездѣ блистаютъ фонари;   Еще, прозябнувъ, бьются кони,   Наскуча упряжью своей,   И кучера, вокругъ огней,12 Бранятъ господъ и бьютъ въ ладони:   А ужъ Онѣгинъ вышелъ вонъ;   Домой одѣться ѣдетъ онъ.

1–4 Переводчики хлебнули горя с первым четверостишием. <Приводятся переводы Генри Сполдинга (1881), Клайва Филиппса-Уолли (1904 [1883]), Бабетт Дейч (1936), Оливера Элтона (1937), Дороти Прэл Рэдин (1937)>.

Ни один из этих переводчиков не понял, что лакеи — это праздное и сонное племя, — карауля хозяйские шубы, крепко спали, растянувшись поверх этих удобных груд мехов. Кучера были не столь удачливы.

Между прочим, вначале у Пушкина (черновик 2369, л. 10 об.) вместо «амуров» были «медведи», что могло бы помочь в выявлении существовавшей в воображении поэта связи между театром и сном Татьяны (глава Пятая) с его «косматым лакеем».

Эти «amours, diables et dragons» <«амуры, черты и драконы)», резвящиеся в балете Дидло в С.-Петербурге в 1819 г., являют собой шаблонных персонажей парижской оперы столетней давности. Они упоминаются, например, в песне Ш. Ф. Панара «Описание Оперы» (на мотив «Réveillez-vouz, belle endormie» <«Проснитесь, спящая красавица»> Дюфрени и Раго де Гранваля), «Сочинения» (Париж, 1763).

5–6 Эта интонация (технически относящаяся к перечислению) открывает серию зловещих перекличек, следующих одна за другой на протяжении сна Татьяны (в главе Пятой), празднования именин (там же) и ее московских впечатлений (в главе Седьмой):

Глава Первая, XXII, 5–6:

Еще не перестали топать,Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать…

Глава Пятая, XVII, 7–8:

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,Людская молвь и конский топ…

Глава Пятая, XXV, 11–14:

Лай мосек, чмоканье девиц,Шум, хохот, давка у порога,Поклоны, шарканье гостей,Кормилиц крик и плач детей.

Глава Седьмая, LIII, I:

Шум, хохот, беготня, поклоны…

Следует отметить также:

Глава Шестая, XXXIX, II:

Пил, ел, скучал, толстел, хирел…

Глава Седьмая, LI, 2–4:

Там теснота, волненье, жар,Музыки грохот, свеч блистанье,Мельканье, вихорь быстрых пар…

Два последних примера переходят в технику составления описи; множество длинных перечней впечатлений, вещей, людей, авторов и так далее, из которых наиболее замечательный образец — глава Седьмая, XXXVIII.

Подобные интонации не раз встречаются у Пушкина, но нигде не бросаются в глаза так, как в его поэме «Полтава» (3–16 окт. 1828 г.), песнь III, строки 243–46:

Швед, русский — колет, рубит, режет.Бой барабанный, клики, скрежет,Гром пушек, топот, ржанье, стон,И смерть и ад со всех сторон.

7 снаружи и внутри. Совершенно неправдоподобно, чтобы Джеймс Расселл Лоуэлл читал «Онегина» по-русски или в буквальном рукописном переводе, когда писал свое стихотворение в девяти катренах «Снаружи и внутри» (в книге «Под ивами и другие стихотворения», 1868), которое начинается словами:

Мой кучер там в лунном светеСмотрит сквозь боковой фонарь на дверях;Я слышу его и его собратьев ругань…

и в котором далее описывает, «как, подпрыгивая на месте, <кучер> согревает свои мерзнущие ноги»; но совпадение восхитительно. Можно вообразить себе ликование искателя перекличек, родись Лоуэлл в 1770 г. и переведи его Пишо в 1820 г.