Том Шиппи - Дорога в Средьземелье Страница 21

По своему происхождению это слово, по–видимому, является искажением слова «грамматика» и параллельно по смыслу слову gramarye; согласно ОСА, это «оккультные знания, магия, некромантия», а «в литературный язык его вернул сэр Вальтер Скотт». В Кембриджском университете много столетий сохранялась должность, называемая master of glomerye. Обязанностью человека, занимавшего эту должность, было обучение студентов латыни. Толкина, наверное, немало забавлял навеваемый этим термином образ официального университетского лица, то дающего уроки языка (что делал и Толкин), то преподающего волшебство и заклинания (от чего Толкин тоже не отказался бы). Толкин пишет о священнике из «Фермера Джайлса» (критики недооценили этот персонаж, а между тем он совмещает в себе некоторые черты профессора–филолога, как плохие, так и хорошие): «Он был грамматиком, а потому, без сомнения, мог заглядывать в будущее дальше, чем большинство людей»(102). Толкин и тут знает больше, чем ОСА. Первая цитата, которую ОСА приводит под заголовком gramarye (понимаемом как «волшебство»), взята из баллады «Король Эстнер»: «Моя мать родом с Запада / и обучена gramarye». Замечательно! Конечно, женщина, которая родом с Запада, должна знать грамматику, подобно херфордширским мудрецам, и как приятно, когда грамотность несет с собой еще и кое–какие практические преимущества! Но в балладе «Король Эстнер» главное не это. В знаменитой коллекции Ф. Дж. Чайлда «Английские и шотландские народные баллады» (1882–1898) эта баллада снабжена предисловием, заглянув в которое, Толкин мог прочитать, что ближайшие аналоги поэмы зафиксированы в фарезском и датском языках (это снова отсылает слово glamour к древним традициям скандинавского Севера), а филолог Сохус Бун зашел настолько далеко, что предположил связь этой баллады с древнескандинавской «Сагой о Хервораре». Наверное, из всех скандинавских «саг о древних временах» эта сага наиболее романтична и традиционна. Она содержит фрагменты, которые, возможно. являются древнейшими образчиками сохранившейся до наших дней старинной поэзии Севера. В 1960 году эта сага была переведена и издана в редакции сына Толкина Кристофера под названием «Сага о короле Хейдреке Мудром».

Þеss gait hon geddafyrir Grafár ósi,er Heiðrekr var veginnundir Harvaða fjqllum[124]…

Так пишет забытый поэт. «Копье отплатило у озер Графы / за убийство Хейдрека / под водопадом Харвада…» Кристофер Толкин отмечает: «Никто еще не пытался возразить… против того, что «Харвад» — это не что иное, как «Карпаты». Поскольку в германском своем варианте это имя нигде больше не встречается и, по–видимому, является реликтом весьма и весьма древней традиции, трудно спорить с тем, что эти несколько строк — отрывок из какой–то утерянной поэмы… что, как минимум, сохранившиеся в нем имена восходят к поэтическим произведениям, которые пелись во дворцах у вождей германских племен Центральной и Юго–Восточной Европы». Трудно было бы прокомментировать эти строки в более романтическом духе и одновременно более строго с филологической точки зрения, поскольку, как пишет Кристофер Толкин в примечании, основа karpat– была, в согласии с законом германского изменения согласных (закон Гримма) трансформирована в xarfaþ-. Glamour, gramarye, grammar (грамматика), филология — все это, существуя одновременно на нескольких уровнях, представляет собой в основном одно и то же.

Теперь понятно, почему Толкин использовал это слово для обозначения характерного литературного качества, присущего «Беовульфу, — «glamour'а Поэзии» (то есть «славы, блеска, очарования, волшебства поэзии». — Пер.)(103), и для характерного, хотя, возможно, и нелитературного качества, присущего «волшебным сказкам» — «glamour'а страны эльфов» («волшебства страны эльфов»)(104). Он не до конца понимал, по какому именно следу он идет, однако безошибочно чувствовал, что во многих древних историях, стихотворениях и поэмах присутствует нечто общее, хотя все сразу принадлежать перу одного человека они не могли. Правда, эта общность могла появиться просто в результате отдаленности от нас этих текстов по времени и по расстоянию — возможно, это что–то вроде «эльфийской закалки древностью», а может быть, нас путает «кривое зеркало филологии»; но может быть и так, что эта общность указывает на какую–то великую истину, которая скрыта от нас в глубинах истории, покрытых ныне абсолютной тьмой, в тех временах, недоступность которых Толкин именно поэтому переживал так остро. Была ли это память об утраченном рае, или, как в «Листе кисти Ниггля» «пророчество о рае», или — опять–таки как в Листе кисти Ниггля» — единственный шанс человечества создать видение рая, которое могло бы обрести реальность когда–нибудь в будущем, если даже в прошлом ею никогда не обладало? Толкиновские теоретизирования по поводу всего этого так никогда и не оформились в единое целое. Однако мы можем смело сказать, что, судя по всему, больше всего он ценил в литературе мерцание, суггестию, которую никогда не удается разглядеть отчетливо и которая всегда указывает на что–то скрытое в глубинах; это мерцание есть и в «Беовульфе», и в «Саге о Хервораре», и в названии «Фаулер», и в стихотворении «Человек с Луны», и в топониме «Кузница Виланда», и во многом другом. Это качество и есть glamour — волшебство; можно сказать, что glamour — противоположность shrewdness (хитрости), поскольку, в то время как второе слово восходило в фавор, первое отступало на задний план и теряло в достоинстве, что одновременно доказывает превосходство древних понятий о мире над современными. Возможно, когда Толкин призвал слово glamour в помощь для создания своей, чисто личной концепции «фэнтэзи», он отнесся к нему чересчур серьезно. Но, по крайней мере, этому имеется и прецедент, и обоснование. Как писал Якоб Гримм в своем Deutsches Wörterbuch (после определения филологии, в соответствующей словарной статье):

«Всех филологов можно разделить на две категории — тех, кто изучает слова ради вещей, и тех, кто изучает вещи ради слов».

Гримм не сомневался, что первая категория выше, поскольку представители второй обычно склонны впадать в педантизм и ограничивать свои занятия словарями. Толкин же был характернейшим представителем первой группы.

Глава 3

ГРАБИТЕЛЬ–БУРЖУА

СЛОВО И ПРЕДМЕТ: ЭЛЬФЫ И ГНОМЫ

Sigelhearwan, Ноденс, Фаулер, фантазия, волшебство, glamour… Если сорвать с убеждений Толкина покров академической осторожности, то суть их будет вкратце такова: «слово — залог подлинности». Толкин полагал — и не просто полагал, а знал, — что слова и словоформы делятся, как правило, на два типа: первый — «старые, традиционные, подлинные», второй — «новые, неисторические, ошибочные». Исходя из этого, Толкин сформулировал уже менее очевидный, но все-таки в высшей степени убедительный тезис: слова, которые принадлежат к первому типу, не только более «истинны», но и более интересны. Они заставляли людей считаться с собой на протяжении тысячелетий и обладают определенной «внутренней непротиворечивостью», неважно, по отношению ли к законам «большой» реальности, или всего лишь к реальности Малого Творения.

Это убеждение во многом объясняет неожиданные приступы скрупулезности, которые так часто находили на Толкина. В 1954 году он впал в ярость, обнаружив, что корректор первого издания «Властелина Колец» — с самыми наилучшими намерениями и в согласии с общепринятой английской практикой — на всем протяжении книги изменил dwarves на dwarfs(105), dwarvish на dwarfish(106), elven на elfin(107) и т.д. Принимая во внимание исчисляемое сотнями количество правок (и стоимость корректуры), большинство писателей в такой ситуации махнули бы рукой и оставили бы все как есть, а Толкин потребовал восстановления всех первоначальных форм(108). В 1961 году издательство Puffin Books попыталось внести в текст «Властелина Колец» примерно такие же исправления, и Толкин еще долго после этого ворчал на них(109). Для него важно было, что даже в современном английском многие старые слова, которые кончаются на -f, можно отличить от новых именно по множественному числу: старые слова (или, по крайней мере, слова, принадлежавшие в древнеанглийском языке к одной определенной группе) образуют множественное число так же, как hoof(110) (hooves) или loaf(111) (loaves), а новые слова (которые не участвовали в звукоизменениях древнеанглийского периода) во множественном числе просто добавляют окончание–s — как в proofs, tiffs, rebuffs. Поэтому написание dwarfs было для Толкина, с его острой, натренированной восприимчивостью, равносильно попытке обкорнать слово, лишить его возраста и корней. За много лет до Толкина примерно такие же соображения заставили Якоба Гримма выкинуть из своего немецкого словаря слово Elfen как завезенное из Англии и заменить его на исконную форму — Elben (ко времени Гримма в немецком языке уже не использовавшуюся). Причины, приводимые Гриммом, почти дословно повторяют совет, который Толкин дает немецким переводчикам.(112)[125]. Толкин ненавидел форму elfin даже сильнее, чем форму dwarfs. Для него она была не чем иным, как псевдосредневековым новоизобретением, принадлежавшим лично Эдмунду Спенсеру[126] — поэту, которого цитата из ОСА чествует как родоначальника современной английской литературы. Первая поэма Спенсера — «Календарь пастуха» (1579) — сопровождается комментарием, самым, возможно, возмутительным из всех, какие Толкину только доводилось читать. В этом комментарии Спенсер утверждает, во–первых, что «ложное представление об эльфах»(113) должно быть «выкорчевано из людских сердец», поскольку на самом деле это якобы всего лишь искажение слова «гвельфы» (название итальянской политической партии), да и в любом случае эльфы — понятие чисто папистское, распространяемое «лысыми братчиками»[127] и «выбритыми церковниками»[128]. Толкин, наверное, не знал, чему больше возмущаться: это утверждение задевало его честь сразу и как филолога, и как патриота, и как католика[129]! В конечном счете этот комментарий, без сомнения, только утвердил его в убеждении, что ошибочное современное правописание появилось в природе с легкой руки тупиц и людей чересчур самоуверенных.