Мишель Бродо - Беседуя с Андре Жидом на пороге издательства Страница 3

— И для чего вам это нужно? — поинтересовался Матео.

Мы с Жидом разом вздрогнули:

— Да ни для чего, несчастный вы человек! Искусство существует вовсе не затем, чтобы для чего-то годиться, цербер вы этакий!

Матео, слегка пристыженный, высморкался. Потом, словно почувствовав укол совести или как человек, к которому вернулась память, обратился ко мне:

— Что же вы не рассказываете месье о самосочинении? В последнее время у нас столько всяких разговоров о нем, разве нет?

— Что за ужасное слово? — спросил Жид.

— Я не был уверен, что мне стоит навязывать вам эту тему. Это немного автобиографии, немного вымысла, но в целом ни то ни другое. Ты сам свой собственный персонаж, ты окутываешь себя вымыслом, чтобы лучше понять себя реального, это способ признаться в чем-то постыдном, надев маску, похожую на тебя самого.

— Куда как ново. Да этот метод существует с незапамятных времен. Руссо, Шатобриан, Пруст всегда так делали. И я сам… Но довольно обо мне, как сказал бы этот зануда Монтерлан, вы же читали мой «Дневник», это все ясно как божий день.

— Да, но, видите ли, теперь это стало чем-то вроде маленького литературного движения. Разумеется, я не поручусь, что оно просуществует дольше нескольких месяцев, однако это последний танец, который сейчас танцуют…

— Я бы предпочел мэдисон, — сказал Жид.

— А я — твист, — вставил Матео.

— Тем хуже для вас, потому что на сей раз это будет самосочинение. Так, например, Кристоф Доннер охотно смешивает свою жизнь, творчество и даже путь от одного к другому: сомнения, сожаления, порывы, трудности и тому подобное. Лучшее, что он написал в этом жанре, — «Дух мести», роман, в котором его дед, умерший в депортации, сводит счеты со знаменитым почтенным французским философом-гуманистом, оставшемся в стенах своего беленого дома во Франции. Внуку философа пришлось проявить немалую изворотливость, чтобы уладить дела с Доннером. Короче говоря, ситуация так запуталась, что философ вынудил Доннера сменить издателя: это наглядно показывает, что биографическое произведение может так или иначе повлиять на реальную жизнь. Впрочем, то, что пишет Доннер, для меня не всегда убедительно, на мой взгляд, он слишком торопится. У него вид человека, весьма довольного собой, на такого приятно смотреть. Мне нравятся люди стойкие, не боящиеся рисковать. Если уж быть справедливым, его спасает характер, а вовсе не самосочинение — с ним, боюсь, далеко не уедешь…

— А куда уедешь?

— К Кристин Анго, например. Непристойности — идеальная тема для еженедельников, инцест, нарочито рваное письмо, повторы. Возьмите последние книги Дюрас, написанные ею в конце жизни, уберите из них то, что всегда делало ее вещи необычайными, даже если это были все более редкие, ничтожно малые штрихи, и вы получите прозу славной Кристин Анго. Купите затем ее следующую книгу, в которой речь идет об успехе предыдущей, с перечнем статей, списком журналистов, любезных и не очень, с цифрами, количеством заработанных денег и тому подобным. Поскольку вторая книга, проникнутая некоторой досадой и неудовольствием, нагоняет на читателей скуку, у автора вскоре появится право на третью книгу, призванную объяснить, что вторая пала жертвой заговора, порожденного завистью к первой. Кроме того, автор устраивает публичные чтения, ревущим голосом произносит свой текст, изрыгая его в виде рэпа, и записывает на диск! И вот, барахтаясь в болоте повседневности, чтобы вконец не остервенеть, ты с пафосом хватаешься за край этого проплывающего мимо бревна. В ту пору, когда мы с ней общались и ходили в Бэмби-бар в Бордо, эта молодая женщина, до того, как она придумала себе публичного персонажа, была очень мила. Должно быть, чрезмерное увлечение самосочинением дурно сказалось на ее характере. И немудрено: все, в чем прежде упрекали биографов одной школы — указание количества пуговиц на жилете, точное воспроизведение счетов из прачечной и тому подобное, — автор теперь берет на себя по собственному почину, хотя никто от него таких подробностей не требует, и выдает малейший свой пук за чистое «до» верхней октавы. И не терпит никаких возражений. Как пел Нугаро, «в Монпелье каждый второй любит мордобой».

— Не в Монпелье, — поправил Матео, — а в Тулузе, о моя Тулу-у-у-за…

— Да замолчите вы, жалкий привратник, — оборвал его Жид. — А вы, дорогой Мишель, уж не хотите ли сказать, что так происходит со всеми женщинами?

— Нет-нет, я уже называл Мари Нимье, потом еще Мари Н’Дьяй, Мари Дарьёсек, удивительная Каролин Ламарш, хоть это и глупость несусветная — выделять женщин в отдельную категорию, разве что с исторической точки зрения…

— О, женщины — это наше будущее. Они первые, кто нас читает. И у них еще есть что сказать. Мне кажется, я был излишне суров по отношению к ним во время последнего нашего разговора в сауне. Конечно, среди них есть и те, кто раздражает, это неизбежно, — все проходят через боль и стенания. Но потом, когда пишущих женщин станет больше, когда они заговорят в полный голос, они нам покажут! Англосаксонки уже принялись за дело. Мне нравились Маргерит Юрсенар, хотя она, на мой взгляд, немного рисовалась, и Натали Саррот. Они не мелькали в глянцевых журналах и не бранились слишком часто по телевизору, точно базарные торговки. Странная вещь, когда я вижу какого-нибудь автора по ящику, я начинаю ему сочувствовать: он напоминает мне курицу, которую зимой поджаривают на вертеле в витрине мясной лавки…

— Значит, мэтр, есть и другие женщины, менее воинственные. С виду. Например, Мари Н’Дьяй, весьма талантливая и уважаемая. Ей нет надобности кричать, чтобы быть услышанной. Она и носа не кажет из своей деревни. Я отнюдь не выступаю за то, чтобы все писатели непременно обитали в сельской местности, хотя свежий воздух им полезен, но вообще-то идея неплохая… Представьте себе Париж, освободившийся от всех своих писателей, художников, целиком во власти кондиционированных туристических автобусов, вернувшийся к своей подлинной праздничной сути… Ну да ладно. Я охотно привел бы вам в пример Мари Дарьёсек, наделавшую много шуму своими «Хрюизмами», где рассказывается история молодой женщины, превратившейся в свинью, наподобие того, как герой «Превращения» Кафки обратился в таракана, если б не опасался того, что одна лишь фамилия Дарьёсек выведет из себя госпожу Н’Дьяй, ведь две романистки не так давно вцепились друг другу в волосы из-за обвинения в плагиате и бог знает чего еще. Я хотел бы обратить ваше внимание на Мари Нимье, это одна из тех редких писательниц, которые не повторяются, с оригинальными сюжетами и весьма своеобразным стилем, напоминающим сновидения, но, поскольку мы с ней были довольно близко знакомы, тут с моей стороны можно усмотреть определенный фаворитизм, довольно спорный и несправедливый, вы сами в этом убедитесь, когда прочтете. И наконец, самая странная история прошедшего года связана с Катрин Мийе.

— Это главный редактор «Арт-Пресс»[6]?

— Она самая. Вместе со своим мужем, романистом Жаком Анриком, который ее фотографировал, она поведала о годах бурной сексуальной жизни, бесчисленных партнерах, групповушках, большой секс-рулетке в кузове грузовика, югославском велосипеде на капоте, о перепихе в лифте…

— Хватит! Сдаюсь. Ближе к делу, прошу вас.

— Так вот, это произведение, «Сексуальная жизнь Катрин М.»[7], имело невообразимый успех. Его перевели на все языки, а вскоре издали и для слепых. Больше всего его продали за границей — в Бразилии и Германии. Дама объясняла направо и налево, что все идет прекрасно и ее вовсе не смущают самые нелепые и коварные вопросы, на которые она отвечала с поразительным хладнокровием. Удивительнее всего сама эта книжка, безмятежная, беспроблемная, безнравственная, вышедшая под ее настоящим именем. А также то, что она не вызвала бури возмущения и ее читали на пляжах. Ее автор не претендует ни на создание крупного литературного произведения, ни на документальность. У него для этого достаточно чувства юмора. Он дарит (вернее, продает) нам эту вещь, которую называет своим «произведением», без лишних комментариев, как объект современного искусства. И нечего тут заниматься словопрением: мы знакомимся с произведением и либо что-то испытываем, либо нет. Мы можем и бросить чтение. Впрочем, художнику, возможно, на это наплевать.

— Лишь бы денежки капали, — уточнил Матео.

— Не надо пошлостей, жестокий Харон, указующий нам на дверь, — сказал я. — Другие выбиваются вперед и не имея, насколько мне известно, большого жизненного опыта. Возьмите, к примеру, Бегбедера. Он уходит из рекламной среды и начинает ее критиковать, он говорит: смотрите, какой я хитрюга, я знаю, что сам являюсь товаром, я говорю об этом во всеуслышание, я делаю заглавием моей книги ее цену, «99 франков» (и назову ее по-другому из-за перехода на евро), — наглость, не правда ли, — и при этом вы не вправе считать меня продажным типом, потому что я сам, первый, продался вам, и мои карманы полны ваших денег, которые вы потратили по своей воле. Более того, все, что вы можете сказать относительно порочности данной системы, я уже описал, и вы держите это в руках.