Андрей Дашков - Наша фантастика, №3, 2001 Страница 5

В общем, довольно долго я вокруг да около бродила, пока примерный план развалин себе в уме не составила. Что за строение, так и не поняла, но это и не важно. Наконец решилась и вошла. Побродила, убедилась в том, что все чисто. Откровенно говоря, была у меня тайная надежда, что и Ванька со своей коровой недоенной в этом гнездышке задержался. Тут бы я их за подлость и наказала. Ну ничего, как-нибудь в другой раз…

Присмотрела помещеньице с окнами на дорогу и с запасными выходами на три стороны. Пол бетонный, повсюду битое стекло, куски труб валяются. Сойдет. Главное, чтоб без других гостей обошлось, а удобства мне ни к чему. Отвыкла я от удобств. Уж и забыла, когда в последний раз на кровати валялась.

Тихонько и осторожненько вернулась обратно. Приблизилась к автобусу — тишина. Молодцы, малолетки, даже носами не шмыгают. Правда, когда я в салон заглянула, девчонки с перепугу взвизгнули. Я простила, нельзя же от такого соплячья взрослой выдержки требовать.

Велела им выйти и цепочкой выстроиться. Так они парами стали и за руки взялись. Шесть мальчишек и шесть девчонок. По росту. Голубоглазая в самом конце. Ни дать ни взять — утята доверчивые. Куда скажу, туда и двинут. Где ж это их в таком порядке ходить научили?.. У каждого в руке сверток или кулек был. Жратва, черт меня подери! Ну спасибо, детки, обрадовали: хоть какая-то польза от вас…

А теперь — шагом марш за мной! Нет, стоять. Сперва я мертвеца из автобуса выгрузила и в заросли оттащила. Детишек это не очень смутило — наверное, у них и похуже вечера бывали. Стояли и молчали подавленно, будто маленькие старики и старухи, горя сполна хлебнувшие. Потом, правда, малец один подскочил и в застывшую руку мертвеца что-то быстренько сунул. Я пригляделась — крест это был. Грубый деревянный крест, из двух веточек неумело выструганный.

Я ничего не сказала. Что тут говорить? Черви нашего брата хоть с крестом, хоть без креста принимают.

Постояла я над трупом, соображая, что с одежонкой его делать, а заодно дух перевела. Больно тяжелый он был — не мускулы, а мясо. Извини, браток, но похоронить тебя не смогу. Ни сил нет, ни инструмента, чтоб могилку вырыть. Кстати, тебе тоже спасибо. Ты свою половину маршрута честно проехал, вторую половину мне рулить придется. Лишь бы подольше продержаться… И не надо мне одежи твоей! Кто знает, может, и меня где-то смерть за поворотом ждет — такая же злая, такая же бесприютная. Не хотелось бы голой лежать, а впрочем, не имеет значения… Не понимаю только, на фига ты деток с собой потащил в эту свою последнюю поездку, и уже не пойму никогда, хороший ты человек был или хреновый. Корми червей, дружище! Все мы, в конце концов, только корм для червей…

Положила я беднягу под деревом и на всякий случай карманы его обшарила. Думала пушку сыскать, но этот лунатик наивный даже без ножа ехал! Видали такое? На что рассчитывал, непонятно. Нашла я только какую-то книжонку и картонные корочки. Документы то есть. Черт знает что творится! Кому он, тупица, их предъявлять собирался, в нашей-то дикой глуши?!

Покачала я головой — и скорее к выводку своему. Тэ-эк. Топаем за мной по одному! След в след, дурачье, понятно? Учитесь выживать, пока я жива. Эта наука дороже всего стоит, и никто вам ее не преподаст, окромя такой вот заразы дотошной. Топаем, детки, топаем…

Привела их в «спальню», а сама еще один контрольный обход сделала, хоть и валилась с копыт от усталости. Но лучше быть усталой, чем мертвой. Когда вернулась, глазам своим не поверила. Ох ты, блин! Во-первых, слабый свет появился в нашей голой конуре. А во-вторых, малолетки пакетики свои развернули и клееночку расстелили. Стол, значит, накрыли. Свечку припасенную зажгли, кружком расселись, но ни один к еде не притронулся, хоть изголодались до предела. Меня ждали. Культурные ребятки, воспитанные. Язык не шевельнулся отругать их за то, что первейшее правило маскировки нарушили…

Как только я вошла, они молиться начали, Бога благодарить за день прожитый и за еду, им посланную. Я только криво ухмылялась. Лично я благодарила бы того парня, который автомат придумал… Истово детки молились, искренне. Сразу стали до жути похожими друг на друга. И все почему-то одинаково одеты были — в костюмчики из грубого коричневого сукна. Потом они молиться закончили, снова сидели молча и терпеливо ждали.

Опять сердце перевернулось и защемило как-то по-особенному. Ни разу раньше такого со мной не было, даже когда папашка мой сгорел…

Насчет того, чтобы похавать, меня долго упрашивать не надо. Присела я с ними рядом — и давай наворачивать! Черствая еда была, старая, с плесенью, но она мне вкуснее любой другой показалась. Слаще меда… И вода у них тоже нашлась — у кого во фляге, у кого в глиняном сосудике с пробкой.

Напилась я и нажралась до полного блаженства. После такого пира мне только самокрутки не хватало, но тут уж я к деткам не в претензии… Не помню, как заснула. Вообще-то я чутко сплю, от малейшего шороха вскакиваю, но в ту ночь никто нас не потревожил. Выходит, дали мне все-таки передышку. Знала бы, кого за это благодарить, на колени бы встала.

Рис. А. Дашкова

Итак, я недооценил дневное бродяжье племя. Черт подери, какая выдержка! Прикидывались, что не замечают слежки! О, проклятие на их головы!.. Я поглаживал одной рукой клинок ножа, а другой — ствол пистолета. Холод металла отрезвил меня. Холод предметов, раскаляющихся лишь тогда, когда они убивают… Кроме того, пистолет когда-то принадлежал Одноглазому Осипу, и я считал его самым дорогим трофеем, символом преодоленного рока.

Да, месть мы оставим на потом. Сыграно было честно. Все хотят жрать, а бродячий кот давно считался деликатесом и в более благополучных краях. Тем не менее я непременно отомщу ублюдку, которого Барин отметил своими когтями, и месть моя будет чернее и страшнее самого глубокого гнезда под гнилым пнем, кишащего гадюками. Сейчас же надо импровизировать, чтобы не потерять нечто гораздо более важное, чтобы не ускользнула сучка, таскающая в своем брюхе мою будущую жизнь…

Я пошарил вокруг слабым поисковым лучом. Нащупал множество насекомых, мышей и спящих птиц. Что ж, на крайний случай сойдет и мышь, хотя контролировать ее будет намного труднее. И еще — я ненавижу птичье искаженное поле зрения. Ни черта не поймешь, пока не привыкнешь. Но я не был уверен, что бродяги дадут мне время привыкать. В смерти Барина был один положительный момент — я понял, что имею дело с сильным противником, и приготовился к долгой изматывающей борьбе.

Но я не железный и нуждаюсь в отдыхе. Я выставил сторожевую мышь подальше от костра — лишь бы следила за брюхатой — и решил немного соснуть. Куда там! По случаю удачной охоты бродяги похерили сон и устроили пир. Достали бухло из неприкосновенных запасов, а потом на свет появилась и гитара, которую вытащил из латаного-перелатаного чехла пожилой дулец.[2] Однако и об осторожности они не забывали — двое из компании постоянно были начеку, прогуливаясь вокруг цеха. С интервалом примерно в полчаса их сменяла другая парочка. Только беременной дали послабление, и та постоянно торчала возле огонька.

Я отказался от мысли перещелкать их поодиночке (кроме, конечно, пузатой красавицы). Что мне оставалось? Лишь терпеливо ждать.

И я вынужден был далеко за полумеркоть[3] слушать этих грязных свиней, сожравших Барина, — их тоскливый вой вперемежку с веселой похабщиной, от которой все равно разило тоской и, как ни странно, намерением выстоять несмотря ни на что. Это были не просто песни. Каждая звучала как приговор без жалости и пощады, даже опусы типа «Мужчины писают стоя» или «Резиновая мама». Да, тяжелой будет теперешняя охота!..

Бродяги выли:

Слепая кляча бредет на погост,Стонет под нею горбатый мост.В телеге лежу, молодой и красивый —Голодным сдох на Великий пост!Могила вдали от Святой Земли,Ее сторожат две белых совы.Две белых совы у ворот ПреисподнейИ черный пес на железной цепи…

Потом мои чрезвычайно чувствительные ноздри учуяли едва уловимый аромат жареного, плывший над заводом. Ну и пытка! И все же мне нравилось прикосновение сотен раскаленных жал к моим нервам. Мне нравилась боль. В ней было что-то великолепное. Закрывая глаза, я видел свет, исходивший из головы Распятого в те часы, когда он страдал на Холме. Этот слабый свет доходил до меня сквозь тысячелетия…

Перевалив через апогей, страдание стало изысканнейшим наслаждением. А потом я сам ощутил зверский голод.

Под конец я подключился к мышке, чтобы проверить, на месте ли мой драгоценный товар. Вообще-то дневные бродяги обычно предпочитают пересидеть ночь в какой-нибудь конуре, но кто знает, что в голове у бабы на девятом месяце?