Андрей Дашков - Наша фантастика, №3, 2001 Страница 6

Перевалив через апогей, страдание стало изысканнейшим наслаждением. А потом я сам ощутил зверский голод.

Под конец я подключился к мышке, чтобы проверить, на месте ли мой драгоценный товар. Вообще-то дневные бродяги обычно предпочитают пересидеть ночь в какой-нибудь конуре, но кто знает, что в голове у бабы на девятом месяце?

Нет, она никуда не делась. Подвыпившие дульцы ублажали ее слух хриплым вокалом. Они выли очередную песенку. Дрожь пробирала от этого мрачного хора. Фанатики. Такие не сдадутся…

Сверху пялится луна,Как покойник бледная.Ох, не спасут от ночникаВетка голого куста,Два серебряных крестаДа собака верная!..

Ну, это уж слишком! Они будто издевались надо мной. Вернее, не они, а слепой случай. Впрочем, подмечено точно: от ночника ничто не спасет. Тем более дурацкие амулеты. Кажется, молва превратила нас в подобие пугал, в почти фольклорный элемент, в детскую страшилку. Это значит, что до конца никто не верит в магию ночников. Придется сделать все возможное, чтобы опровергнуть несправедливое мнение…

Брюхатая не подпевала. Она сидела, откинувшись в полудреме на свой вещевой мешок, и блаженно улыбалась. Наверное, ей казалось, что у нее давно не было такой приятной и спокойной ночи в подходящей компании. Но на бедрах у нее лежали пистолеты. Ничего, милашка, отдыхай пока; сегодня я тебя не разочарую…

И только перед рассветом бродяги угомонились, а я сумел недолго покемарить.

Проснулась я с первыми лучами солнца. Кости и ушибы ныли сильнее, чем вчера. И между ног все еще текло. Ну да ладно, мне не привыкать… Смотрела я на малышню спящую, на лица их, невинные и доверчивые, и думала: до чего ж они беззащитные, слабые, к жизни этой чертовой неприспособленные! А ведь все мы когда-то такими были — и я, и Ванька, и прочая падаль. Что ж из этих-то получится, вернее, из тех, которые выживут? Из кого — бродяги, из кого — оседлые. А из кого-то зверье бандитское выйдет, но сейчас никаких признаков не разглядишь. Где ж она, звериная эта суть, сейчас прячется? Внутри она сидит или потом в спящего человека исподтишка вползает, будто гадюка в ухо, и мозги ядом отравляет?

Что толку думать об этом! Решила я лучше вещи мертвеца рассмотреть. Книжка оказалась потрепанной, засаленной, с крестом на черной обложке. Библия то есть. Папашка мне когда-то про книжку такую рассказывал. Полистала я ее и захлопнула. Не было настроения напрягаться. Почитаем на досуге, хотя меня сразу обломало то, что имен там странных и ненашенских много и мути всякой про оседлых говнюков. Само собой, те страницы, которые не понравятся, можно вырвать и по прямому назначению использовать. Хоть на самокрутки пустить, хоть еще куда-нибудь. Бумага тонкая, хорошая…

Открыла корочки — в них тоже крест намалеван, мужик с кольцами вокруг головы, а ниже вообще чушь написана. «Приют Святого Андрея», что ли. И должность хмыря убитого — «Наставник». В самом низу малюсенькими буковками: «Спаси и сохрани!» Я так поняла, что это вроде девиза или наказа. Как же, сейчас! Спасет и сохранит! И куда эти наставники-чистоплюи без стволов и клинков лезут? На путь истинный наставлять? Да тут вдоль любого шоссе столько засад понатыкано, что на танке с трудом прорвешься! И где он, этот путь истинный?! Эх вы, импотенты безмозглые… Сидели бы в своих приютах, как суслики в норах, и носа наружу не высовывали. Чтоб нос не отстрелили…

Разбудила я выводок и подождала, пока они все в коридорчике за углом оправились. Потом построила и тем же порядком отвела к автобусу. Решила с утра не жрать — будем запасы экономить. Неизвестно, когда теперь смогу еду добыть. Двенадцать ртов, это же надо! На кой хрен такой хомут себе на шею повесила, до сих пор не пойму!

Прежде чем трогаться, открыла бензобак и веточкой обструганной уровень бензина замерила. Километров на сто хватит, а дальше… По правде говоря, на «дальше» я не рассчитывала. Это был бы уже оптимизм. Вернее, кретинизм.

Голубоглазая ко мне не на шутку приклеилась — повсюду ходит следом, во все дырки заглядывает, чуть ли не движения мои повторяет. Одежонка на ней как на пугале висит то ли с чужого плеча, то ли пошита на вырост. Иногда она ручонки из рукавов протягивает и автомат трогает. Думает, я не замечаю.

— Ты это, девка, брось, — говорю. — Иди со своими играй.

А она мне:

— Научи меня стрелять, мамочка!

Я чуть слюной не поперхнулась.

— Зачем тебе? — спрашиваю.

— Ты рулить будешь, а я отстреливаться…

Смышленая, заноза! Может, и впрямь из нее толк выйдет?

Я пыталась припомнить, когда сама впервые ствол в руки взяла, — так и не вспомнила. Но не автомат же!

— Ладно, — пообещала я. — Добудем тебе погремушку подходящую, тогда и учиться начнем.

По-моему, ей и этого хватило. Ускакала довольная. Я тебе покажу — «мамочка»!..

Едем. Ветер дует сильнее, чем вчера. Одна радость — кукурузные поля закончились и по обе стороны дороги потянулись унылые холмы.

Эх-х! И ждала ее тюрьмаВозле лысого холма,Земляная камера —Тесная и темная…

От песенки этой бродяжьей долго избавиться не могла; снова и снова мотивчик назойливо на ум возвращался.

Солнце напекло крышу, и к полудню стало жарковато, несмотря на обдув. Пискуны сомлели и спят на сиденьях. Одна голубоглазая сидит рядом и всякий раз внимательно глядит, как я врубаю передачу. А ведь до педалей еще лет пять доставать не сможет! Вот привязалась, хитрюга! Кого-то она мне напоминала. Очень сильно напоминала. Может, меня саму, сучку упрямую?

Когда скучно стало, я пытать принялась, откуда они такие взялись, зачем в путь опасный отправились и куда попасть хотели. Ей-богу, ничего нового не услышала. И не услышу, наверное, хоть триста лет проживу. Везде одно и то же. Мир на страхе и насилии держится, а где этого нет, значит, есть утонченный обман, лицемерие и, в конце концов, самое изощренное насилие — это когда ты врага своего полюбишь, за благодетеля истинного примешь и удовольствие начнешь получать от той роли унизительной, что тебе отведена. Интересуетесь, где печальный опыт приобрела? Да уж любила я поганца одного, на свое несчастье…

Дитя малолетнее, понятно, слов таких не знает, немногое помнит, а за наставника своего и вовсе не в ответе, однако вытянула я из голубоглазой, что жила она раньше в монастыре, надежном, как крепость, и была там полная идиллия. Даже приют сиротский организовали и молитву Божью в головы детские вдалбливали. Все друг друга братьями и сестрами называли, никто никого обидеть не смел, а барахлишко монастырское общим считалось, чтобы повода для раздоров не было. Так славно и мирно существовали, что слушок пошел про жизнь в санатории этом, и стали стекаться туда дармоеды и халявщики со всего ихнего края. Да еще эти, как их… паломники, вот. Главный всех принимал — не прогонишь же человека под стволы вражеские, если он к воротам твоим приполз помощи просить. Но в том-то и дело, что большинство только жрать хотело и ни черта не делать. Дескать, пусть нас Господь защитит и накормит, а пока он отдыхает, займитесь этим вы, его верные слуги!

Ни о чем подобном голубоглазая, разумеется, не болтала и выболтать не сумела бы, но я опять-таки домыслила. Думаю, не сильно ошиблась.

Разбухла община та счастливая, словно гнойник, — тут идиллии конец настал. Голод начался; кто-то заразу занес (сифилис, догадалась я); людишки давай святыни, надежд не оправдавшие, всячески осквернять, а потом и до междоусобицы дошло. Резня была, наверное, жуткая. Голубоглазая об этом и говорить не смогла: затряслась, будто лихоманка ее била. Ну, я давить не стала.

— Что дальше было? — спрашиваю.

Мужик, которого я гнить под открытым небом бросила, собрал сирот уцелевших, ворота тайком открыл и на автобусе всех вывез. Получается, выхода у него другого не было, вынужденная мера. И никакой он не лопух, а человек, на безнадегу наплевавший и жизнь не напрасно отдавший. Не знаю, решилась бы я вот так — без единого патрона, с полным кузовом малышни… Пожалела я даже, что не удалось с парнем тем словом переброситься. Отчего-то живыми мне все больше подонки попадаются.

Но почему малолетки так равнодушно приняли его смерть? Этого я в толк взять не могла и напрямик голубоглазую спросила, было ли ей наставника своего жалко, когда того замочили. Она насупилась и плечиками пожала.

— Боялась ты его, что ли?

— Он был строгим папой… — пробурчала девчонка, потупив взгляд. И больше на эту тему ни слова. Черт побери, каким же строгим надо быть, чтоб над твоим трупом слезу не пустили даже те, кого ты от верной гибели спасал?!

А еще я призадумалась, не будет ли со мной, как с монастырем тем — я ведь тоже слабость проявила, слишком много на себя взяла. Не лопни теперь, пузырь дутый!..