Яков Цукерник - Три комиссара детской литературы Страница 6

Среди щедринских героев ей подобны „ретивый начальник“, да ещё тот Топтыгин, который „стал корни и нити разыскивать, а под конец целый лес основ выворотил“. Любопытна эта мысль Щедрина: начинается с пустячных нитей, а кончается искоренением до основания. Страшен этот Топтыгин в юбке. Она ещё до дома пионеров отличалась — в школе, о чём можно прочесть в дневнике Валерки Черепашкина: „Будьте же благоразумны, дети, — так говорила нам сегодня Ангелина Никитична. — Берите пример с природы. Видели ли вы, дети, как лошадка сама подставляет кузнецу своё копыто, чтобы её подковали, как ветка дикой яблони послушно тянется к садовнику, чтобы он сделал ей прививку?“ Нет, мы этого не видали, потому что так в жизни, по-моему, не бывает».

…«Будьте благоразумны…» Вспомним Маяковского: «Надеюсь, верую, вовеки не придёт ко мне позорное благоразумие!» Но именно эту идейную родственницу дамсоцвосовцев из «Педагогической поэмы» — Брегель и «товарища Зои» — поставили некие умники (или мерзавцы?)на место Арсения Гая, хотя ей вообще в педагогике не место, ей бы складом тары заведовать в лучшем случае. Но её именно к детям суют! Кто они — Брегель и компания?

Вспомним главу «У подошвы Олимпа» в «Педагогической поэме»: «теоретики… решили, что „сознательная дисциплина“ никуда не годится, если она возникает вследствие влияния старших. Это уже не дисциплина по-настоящему сознательная, а натаскивание и, в сущности, насилие над паром души.

Нужна не сознательная дисциплина, а „самодисциплина“. Точно так же не нужна и опасна какая бы то ни было организация детей, а необходима „самоорганизация“». И вспомним, как в дни революции 1905 года меньшевики говорили, что нельзя призывать рабочий класс к вооружению, а нужно воспитывать в нём жгучую потребность в самовооружении. И в голодные тяжкие дни 1918 года, когда большевики призвали рабочий класс в «крестовый поход за хлебом» — в продотряды, то есть призвали его организоваться и вступить в бой, Мартов протестовал против этого, видя в этой мере лишь попытку «придушить здоровый протест рабочего класса» против тех условий, в которые он был поставлен во время пребывания большевиков у власти, а значит — вследствие происков этих нехороших большевиков. Можно ли не увидеть абсолютной тождественности между позицией «теоретиков-олимпийцев», педологов, и — меньшевиков? Но ведь именно «олимпийцы» устроили судилище над Антоном Макаренко и объявили его метод воспитания «несоветским», а присутствовавшие в зале чекисты — явные союзники Макаренко, доверившие ему коммуну имени Дзержинского, ушли с этого судилища, не сказав ни слова. Зато «судьи» говорили много. И спрашивали у Макаренко, знает ли он, что говорил Ленин. Они — начётчики, они любого заклюют. А потом, уже после выхода в свет «Педагогической поэмы» и осуждения педологов, та же Брегель орала на ученика Макаренко — Семёна Калабалина (в «Пед. поэме» — Карабанова), что «мы не позволим вам искажать идеи Макаренко» (см. трилогию Ф.Вигдоровой о Калабалине). Вот так-то. Народное образование ещё до 1937 года оказалось в значительной степени в руках явных меньшевиков, а после страшной резни большевистских кадров, устроенной Сталиным, засилье меньшевиков не могло не возрасти в ещё большей степени. Вспомним — Берия и Вышинский тоже были бывшими меньшевиками. А тут — война. И недобитые большевики уходят на фронт, а школа успела потерять сверх репрессированных кадров ещё изъятие в армейские политорганы свыше 20-ти тысяч лучших учителей ещё до войны. Из них почти никто не вернулся вообще, а в школы просто никто не вернулся… Гай тоже уходит на фронт. А на его место — Ангелина Никитична… Вот ещё одна издержка войны: у нас хватило для отпора врагу и победы отважных, знающих и верных людей даже после резни кадров в 1935–1940 годах, но образовавшийся вакуум заполнялся более чем часто либо благонамеренными «услужливыми медведями», либо откровенными мерзавцами. Более чем часто… Это ещё не стало правилом — станет несколько позже, но отнюдь не было и редким исключением, причём всё более учащалось с каждым «оборотом маховика». Общий уровень руководства и его морали упал во всех областях нашей жизни, и это расчистило дорогу для второй волны репрессий в 1948–1952 годах, когда уже не отдельные люди или организации, а целые слои общества, целые города, республики, народы подвергались расправе. Это уже не «термидор» и не «прериальские казни», это «репрессии эпохи консульства и империи», несравнимо более, чем было это в послереволюционной Франции, масштабные, с большим размахом, с большими возможностями для палачей.

Пожалуй, образ Ангелины Никитичны — первый в советской литературе образ врага на «детском фронте» из числа врагов доморощенных. Серия персонажей из произведений Макаренко и Николай Антоныч Татаринов из каверинских «Двух капитанов» — это пережитки прошлого, втёршиеся до поры до времени в нашу систему, но после разоблачения долженствующие быть изгнанными. Ангелина Никитична — другой враг. Она — продукт предвоенных лет, она не инородный вирус, вторгшийся в организм, а результат переналадки этим вирусом механизма воспроизводства, она — уже порождение самого организма. Нужды нет, что она — тот же самый вирус; тот, да не тот. Её не изгонишь, она сама любого изгонит, ибо её анкета в порядке. И ещё нужно понять, что она — враг, а поняв — доказать другим… Будет написана Прилежаевой «Юность Маши Строговой», будут книги Германа Матвеева, Любови Кабо, Бременера, многих других, но первый выстрел по этому новому врагу сделал Лев Абрамович Кассиль, ученик Маяковского, брат расстрелянного в 1937 году редактора газеты в городе Энгельсе — столице Автономной Республики Немцев Поволжья (бывшего Оськи из «Кондуита и Швамбрании»).

Так вот — первую атаку на слово «командосы» повела именно Ангелина Никитична: «Я не понимаю, неужели нельзя какое-нибудь русское слово найти и укоренить?» От собственного порождения писатель, конечно, отбился бы. Однако после начала «холодной войны» действительно немодным стало слово «командосы». И то сказать — за истекшие десятилетия «командос» Англии, ЮАР и Израиля совершили немало грязных дел (как и американские «рейнджеры», как спецназовцы иных государств). Но с другой стороны — свыше миллиарда людей знакомы ныне с понятиями «коммунизм, коммуна» лишь по их марксистскому варианту, успевшему порядком сталинизироваться и маоизироваться. Так не отказаться ли нам по этому случаю от этих терминов, а, Ангелина Никитична? Тем более, что слова эти тоже не русские…

В итоге в последующих изданиях «Дорогих моих мальчишек» «укоренилось русское слово» — «синегорцы». Взято оно из кое-как сляпанной сказочки о стране Синегории — самого слабого места в книге. Впрочем, сочиняли-то мальчишки, а с них взятки гладки. «Алькина сказка» о Мальчише-Кибальчише известна нам не со слов малыша Альки — у него не могло быть таких слов и такого чувства ритма, а со слов уже пересказывавшей сказку Натки, у которой получилось, по словам Альки, лучше, чем у него самого. И получился поистине эпос для малолетних, который, как показало время, может быть поставлен вровень с «Илиадой», «Калевалой» или «Манасом». Да, бывают эпосы не только национальные или социальные, но и возрастные тоже. Пример — «Три мушкетёра», в какой-то мере являющиеся эпосом для подростков.

Поэт Валентин Сидоров в «Стихах о мушкетёрах» (журнал «Молодая гвардия», 1969, N 1, стр. 13–15) пишет, что «и книга та не просто книгой, а нашей библией была», а до него Юрий Нагибин в опубликованном в сборнике «Зимний дуб» автобиографическом рассказе «Нас было четверо» подробно описывает такое же воздействие этой книги Дюма на мальчишек определённого возраста…

Но что удалось у Гайдара — не вышло у Кассиля. А может, и не хотел, чтобы вышло, а хотел показать именно наивный образец ребячьего творчества, где главное — не форма, а содержание. Оно, кстати, тоже не блещет.

Слишком схематична борьба добра и зла, интервентов-ветров вкупе с королём и народа, подлости и уродства с благородством и красотой. У Гайдара и охват шире, и идеи объёмнее. Тот же Плохиш, одним ударом разрушивший фронт мальчишей, вроде бы совершил подвиг — за эту диверсию и даже за попытку её совершить он вполне мог поплатиться головой. Но подвиг возможен лишь для прогрессивного дела, в данном случае для революции, причём не только в стране Мальчиша, но и в Высоком Буржуинстве, Равнинном Королевстве, Снежном Царстве и Знойном Государстве, а самое отчаянное дело в пользу врага — измена и ничего более. У Кассиля мы видим упрощение идеи, как в фадеевской «Молодой гвардии» так же упрощены понятия Радика Юркина о задачах комсомола — «бить немецко-фашистских захватчиков, пока их не останется ни одного». Но упрощение идей — зеркальное отражение упрощения общества, СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА — запомним это… Но если у Кассиля сказочка вообще в повести лишь привесок, архитектурное излишество, возможно — камуфляж для защиты от реальных Ангелин Никитичен и их покровителей-производителей, если «Синегория» к тому же всего лишь географический термин в этой сказочке и «быть синегорцами» означало то же, что «быть русскими», а отнюдь не «советскими», то нелепо было ребячьей гвардии Затона брать себе имя «синегорцы», лишённое смысловой нагрузки, или даже показывающее деградацию её. «Мы — люди из сказки, мы не от мира сего»? Чушь! Такая же, кстати, как название «Облако в штанах» вместо «Тринадцатого апостола». За того «апостола», как намекнули Маяковскому, полагалась каторга, и он умышленно взял первое же попавшееся словосочетание, воистину не соответствовавшее смыслу всех четырёх яростно отрицающих, ниспровергающих частей поэмы. А Маяковский был прямым учителем Кассиля, и могло быть сходное побуждение при выборе эрзац-термина вместо смыслонесущего в конце сороковых годов.